Молитвенник хаоса - Альбер Карако

Безостановочное отныне движение разрывает нас на части, и мы с радостью на это соглашаемся, в тайне поддерживая всё то, о чём громогласно сокрушаемся, мы в восторге это этого хаоса, который таится в самом деспотичном порядке, и мы позволяем себе смерть в ущерб своим целям.

Человечество целиком и полностью желает того, что должно претерпеть, оно отрекается от того, что имело, и ни к чему заставлять его меняться, оно отказывается понимать даже ту малость, которая лежит прямо перед его носом, оно презирает тех, кто его предупреждает, а негласный сговор церковных и гражданских властей заглушает голоса тех немногих, кто открывает глаза слепым, трогая немых за живое.

Свобода быть непоследовательными заменила другие свободы, нам от нее не отказаться, искусства демонстрируют это, литература трубит об этом, что уж говорить о науке, которая это признает, а величайшие умы отказываются от самой идеи синтеза.

А без идеи синтеза последовательность невозможна, и Гуманизм становится просто пустым звуком; чувство меры уже давно не в чести, и никому не приходит в голову его охранять, но в его лице рушится вторая опора Гуманизма; что же касается третьей — объективности, — у нас больше нет необходимой дистанции, и здесь кроется очередной парадокс, в этом триумфе субъективности в современном мире, несмотря на уроки наук, более объективных, чем когда-либо.

Поэтому фигурой, отражающей нашу действительность, следует признать лабиринт, ибо этот образ дает нам точный образ времени, лабиринт есть бесчисленность, и нам уже не удается соединить два конца, общий знаменатель утерян, мы ирреальны и согласны таковыми быть. Разве было бы таким популярным слово «коммуникация», не стань наша сопричастность друг другу проблематичной? Правда в том, что мы — бесчисленность одиночеств, и всё-таки мы движемся единым скопом, охваченные тем, что нас смешивает, изолируя.

Если мы исправляемся, то только посредством ярости, но стоит нам прийти в себя, как мы ступаем на ложный путь, и поскольку мы не можем идти к правде, не впадая в отчаяние и беспредел, мы заводим разговоры об аутентичности, чтобы не признаваться в собственной лжи.

Нам удается лгать на два фронта, которые мы сами же противопоставляем, чтобы убедить себя в силе объективности, и когда мы решаем сменить фронт, мы даже называем это диалектикой, самой сутью наших трудов становятся жесты вместо поступков, избегание конфронтации вместо ее поиска.

Так мы гнием в замкнутой сфере, где мы ставим для самих себя спектакль и где без конца торжествует болтовня, но эту сферу уносит ставшая фатальной История, на которую мы влияем всё меньше, вихрь, которому наши творения придали решающее вращение и за которым не угнаться нашему рассудку. Мы больше не мыслим себя, мы больше не в ответе за себя, мы погружаемся в состояние, которое нас устраивает и из которого нас выведет только катастрофа, нам не хватает мужества перед лицом действительности, мы по-женски принимаем свою судьбу.

Наши интеллектуалы умеют только играть, а наши наставники — только врать, никто не желает заново продумать мир, никто не предлагает способа размежевать действительность, все хотят только сделать себе карьеру, и можно только восхититься их искусством заботиться друг о друге, охраняя устои.

Мы становимся всё консервативней и доходим до того, что поддерживаем самое что ни на есть обветшалое и постыдное старье, мы революционеры только на словах, и мы меняем слова, чтобы создать иллюзию реформ, мы боимся всего вокруг и себя самих, мы находим способы отделаться от смелости, набивая ей цену, и навьючить безумие, утрируя его, мы ни на что не возражаем и всё бросаем в зачатке, это триумф непомерности, порабощенной бессилием. И так мы шагаем к смерти, к смерти — за немногими исключениями — всеобщей, призванной замкнуть кольцо Истории. Наши традиции могли бы нам на это указать, эти традиции последовательны, и когда мы над ними потешаемся, мы врем себе, нет никакой уверенности, которая бы обесценила их предсказания, и нет никакой вероятности, которая бы их исключала.

Наши традиции нам не врали, потому что они были человечны и знали человека, хоть и ошибались насчет мира; мы же, хотя и знаем мир так хорошо, что не можем перестать его истязать, начали ошибаться насчет человека, не за нехваткой средств, но из-за духовной перемены, которая закрыла нас от нас самих.

Человек, будучи преодолен, не может не быть несчастлив, и мы отказываемся это признать, это несчастье нам мешает, расстраивает наши планы, и мы изгоняем его, бежим от него, оттесняем его, поскольку оно указывает нам на несостоятельность наших творений. Между тем, преодоление стало нашим идолом, и мы приносим ему в жертву последовательность, из любви к нему мы отказываемся от идеи синтеза, одну за другой мы сжигаем наши ценности и всё, что придает нашей жизни смысл, но идол ненасытен, его устроит только холокост.

То, чему научилась наша отчаявшаяся молодежь, скоро освоим мы все, миллионами, конкретизация станет нашим главным действием, в котором безумие и мудрость в величайшем преодолении развернут свой синтез, чтобы одна смерть осталась в живых, чтобы один хаос облачится в одежды порядка.

Наш главный долг — вернуться в истоку, или же с человеком можно попрощаться. Редкие люди, достойные зваться мыслителями, заняты онтологией и этимологией, дабы восстановить в правах метафизику, тогда как мелкие душонки гонятся за модой и до посинения наблюдают за социальным — этой второстепенной деталью.

Ибо социум — ничто. Это форма, содержанием которой станут погибельные массы, это мешанина семяизвергающих лунатиков, это бесконечно ничтожная вещь, до которой философу дела нет. История творится великими, в узком кругу противоборствующих элит, толпу же приглашают на спектакль, а когда она исчезает под грудой руин, ее гибель не стоит больше гибели горстки мух.

Одна из глупостей нашего времени состоит в том, что мы размножили могилы Неизвестного Солдата: сделав это, мы склонили головы перед худшими из мятежников, а анонимность послужила щитом всем тем, кого порождает хаос, и вот мы воздвигли хаосу алтари и стали их чтить. Ибо анонимные идолы суть двери, через которые хаос выходит на площадь, и эти двери останутся открытыми, чтобы хаос мог поглотить всё без остатка.

Катастрофа необходима, катастрофа желанна, катастрофа законна, катастрофа предопределена, иначе миру не обновиться, а если мир не обновится, ему придется исчезнуть вместе с людьми, которые его заражают.

Люди распространились по миру как проказа, и чем больше они размножаются, тем больше расчеловечиваются, они думают, что, порождая себе подобных, они служат своим богам, их торговцы и священники