Молитвенник хаоса - Альбер Карако

нашим принципам. И нетрудно будет найти ответ, и скажут то, что мы не смеем о себе сказать или даже подумать: «Они поклонялись безумию и смерти».

По правде говоря, только им мы теперь и поклоняемся, хоть и не можем в этом признаться, потому что безумие и смерть суть последние достижения богооткровенных религий, эти религии заключали в себе их силу, и христианство — в первую очередь. Мы возвели смерть и безумие на алтари, мы проповедуем сумасшествие и агонию Высшего Божества, что же после этого остается, я вас спрашиваю?

Остается платить мзду за парадокс, и я предвижу эту расплату, ныне те идеи, с которыми мы игрались, начинают играться людьми, и люди испытают на себе всю их чрезмерность. Нам больше ничего не избежать, ничто нам не сделает больше одолжения, порядок, который мы сохраняем, уже не реформировать, его основаниями остаются безумие и смерть, он пребывает в согласии с ними и, поскольку не может изменить своих вертикалей, умрет от того же, что его поддерживает, независимо от нас.

Ибо идеи живее людей, именно идеями живы люди, и ради них они безропотно умрут. Так что все наши идеи убийственны, ни одна не подчиняется законам объективности, меры и последовательности, а мы, принимая эти идеи, как роботы идем к смерти.

Наша молодежь сгинет первой, они знают свою роль ритуальных жертв, они судят этот мир, лишенный смысла, и нам нечего им возразить, наше малодушие постоянно растет, наш голос дрожит всё больше. Что мы можем им ответить? Диалог невозможен, потому что они правы, и они разделят участь безумцев, глупцов и лжецов.

Зря нам кажется таким необходимым новое Откровение, сперва пусть разразится скандал, пусть наши убийственные идеи достигнут верха безумия, проявив всю свою вредоносность, катастрофы не избежать, она встроена в порядок, и мы — ее соучастники, мы предпочитаем катастрофу реформе, нам больше по душе жертвовать собой, чем заново продумать мир, и мы не станем его подумывать, пока не очутимся в его руинах.

Я возношу песнь смерти надо всем, что погибнет, и перед лицом наших проклятых правителей, наших лицемеров в митрах, наших мудрецов, из которых добрая половина не вылезла из пеленок, я, неизвестный одиночка, пророк своего поколения, я вызрел в тишине, вместо того чтобы сгореть, и произношу эти невыразимые слова, которые завтра будет хором повторять молодежь.

Мое единственное утешение в том, что в следующий раз они умрут вместе с нами: и правители, и лицемеры, и мудрецы, не останется подземелий, в которых эти подонки смогут спрятаться от катастрофы, не останется ни островка в океане, где они смогут найти убежище, ни пустыни, которая бы укрыла их богатства, их семьи, их самих.

Мы дружно и безвозвратно несемся во мрак, и нас примет колодезь тени, нас и наших абсурдных богов, нас и наши преступные ценности, нас и наши смехотворные надежды. Тогда и только тогда справедливость восторжествует, и вспомнят о нас и о нашем примере, которому ни в коем разе не стоит следовать, мы станем пугалом для будущих поколений, и они придут поглазеть на устрашающие останки наших метрополий — дщери хаоса, рожденные порядком!

Наши господа во все времена были нашими врагами, а сейчас более, чем когда-либо, их положение никогда еще не было так шатко, поскольку это по их вине нас теперь миллионы, вот уже века и тысячелетия напролет они желают множить число слуг, которых можно запрячь в работу и свести в могилу.

Сегодня, когда мир треснул и людям не хватает земли, они мечтают строить дома по пятьдесят этажей и индустриализировать ойкумену под предлогом обеспечения миллиардов новорожденных, ибо, что бы они ни говорили, им нужно всё больше и больше живущих. Они методически организуют Ад, в котором мы уничтожаем друг друга; чтобы помешать нам мыслить, они предлагают нам идиотские шоу, которые варваризуют нашу чувствительность и разваливают наш рассудок, и, облачив себя властью, они со всей приличествующей помпой посвятят эти игры своей мании.

Мы возвращаемся в византийский цирк, забывая о наших настоящих проблемах, но проблемы о нас не забывают, скоро мы их снова обнаружим, и уже ясно, что они окажутся неразрешимыми и что мы идем к войне.

Когда нас охватывает страх, несмотря на оцепенение, в котором мы пребываем, газетчикам удается развеивать наши опасения, и из их обещаний можно было бы составить Антологию Лицемерия.

Однажды мы испьем воды с полюсов, и айсберги сослужат нам службу; однажды мы всё превратим в аппетитную пищу; однажды груды отходов, наваленные вдоль линий разлома почвы даже на дне океана, уйдут под землю; однажды нам не придется больше работать, чтобы выжить, и мы будем убивать время в развлечениях; однажды мы колонизируем планеты, одну за другой.

Эти дурацкие сказки публикуют в то самое время, когда три четверти человечества живет хуже наших кошек и псов и безо всякой надежды на то, что этот ужас закончится; когда последняя четверть, которой обещают безграничное процветание, имеет основания сомневаться в свершении этих чудес. Ибо довольно одной войны, чтобы конец молниеносно разлетелся серией волн по поверхности планеты и чтобы выжившие в этом абсолютном кошмаре остались изнывать под игом древней нужды.

Если Бог есть, то хаос и смерть будут числиться среди Его атрибутов, если же нет, это всё равно, — хаоса и смерти будет довольно до скончания времен. Что бы мы ни превозносили, мы останемся во власти тени и разложения, кому бы мы ни молились, ничего нам не избежать, у хороших и плохих одна судьба, одна бездна приимет и святых, и чудовищ, а идеи справедливости и несправедливости всегда были просто бредом, к которому мы привязаны по причине удобства.

Правда в том, что источник идей морали и религии — в человеке, и бессмысленно искать этот источник вне его, человек есть метафизическое животное, которое хотело бы вселенную для одного себя, но вселенной об этом не известно, и человек утешается этой неизвестностью, размножая богов, подобных себе. Это позволяет нам жить, снабжая себя пустыми смыслами, но эти смыслы, такие красивые и утешительные, в миг испаряются, когда мы открываем глаза на смерть и хаос, в которые облачена наша жизнь и которые ей вечно угрожают. Вера есть только тщета среди прочих тщет и искусство обманывать себя относительно природы этого мира.

Ибо этот мир по природе абсолютно равнодушен, и долг философа в том и состоит, чтобы уподобиться природе этого мира, оставаясь человеком, которым и нельзя не оставаться: такова цена последовательности, меры и