Магистр Ян - Милош Кратохвил

Вспомните, с каким почтением отнеслись к нашему мнению о схизме[17] Сорбоннский университет, коллегия кардиналов и его величество король Вацлав. Их глубоко встревожили пагубные последствия великого раскола, который нарушил, единство христианской церкви. Накануне раскола наш университет выдержал роковое испытание: после суровой борьбы чешскому народу удалось защитить свой университет и вырвать его из рук иноземцев, а нашему королю — подтвердить эту победу славным Кутногорским декретом.[18] Как только управление университетом оказалось в руках нашего народа, мы прямо и смело высказались за реформу церкви и созыв Пизанского собора. Увы, собор, который должен был бы навести порядок и избрать одного законного папу, посеял раздор. Теперь за престол наместника Христа и ключи святого Петра дерутся трое. Борьба между ними и разложение в христианском мире не прекращаются. Папы предают друг друга анафеме и вооружаются.

Лихорадочное вымогательство денег и золота на военные походы с целями, чуждыми христианской добродетели, — причина появления в нашей стране комиссаров одного из пап — Иоанна XXIII. Его слуги уже начали широко торговать индульгенциями во всем Чешском королевстве. Эти люди говорят, что только таким путем можно помочь утвердиться законному наместнику Христа на земле, одержать верх над обоими антипапами и восстановить единство церкви.

Итак, на чьей стороне правда?

Я уже говорил о славе Пражского университета. Она не только наполняет наши сердца гордостью, но и возлагает на нас великую ответственность. Нам необходимо выразить свое отношение к продаже индульгенций. Решения университета ждет не только наша страна, но и наша совесть.

Голос ректора замер под сводами высокого зала. Слушатели, еще недавно гудевшие, как пчёлы потревоженного улья, затаили дыхание. Казалось, на всех собравшихся лег груз прошлого, которое снова ожило в словах ректора. Это прошлое теперь будет взвешивать и судить каждое новое слово: достойно ли оно звучать под сводами прославленного зала?

Окончив речь, почтенный старец опустился в кресло и стал оглядывать зал помутневшими глазами. Трудно было поверить, что еще минуту назад они горели необыкновенным воодушевлением и придавали его хилой фигуре горделивую осанку. Люди, сидевшие перед ректором, казались очень спокойными. После речи напряжение в ауле возросло; ослабление его наступило только тогда, когда заговорил новый оратор.

Гус посмотрел на соседей и неподалеку от окна заметил магистра Иеронима, который стоял рядом с магистром Якоубеком. Они улыбались — больше глазами, чем губами. Гус тихонько подошел к ним. На его спокойном и приветливом лице не наблюдалось никаких следов возбуждения, — он оставался таким, каким был в лектории несколько минут назад.

Наконец, пожелал выступить новый оратор — Штепан Палеч. Он волновался. Дойдя до подиума, Палеч остановился возле ректорского кресла и заговорил резким, пронзительным голосом. После воодушевляющей речи ректора слова Палеча зазвучали как-то не в лад с нею и чем-то раздражали ученых:

— Уже немалое время наш университет защищает славные заветы великого обличителя и реформатора церкви Джона Виклефа. Мы отстояли его от нападок немецких профессоров, архиепископа и самой папской курии. Вы знаете, что меня самого вызывали на церковный суд и я защищал там учение Джона Виклефа. Меня пытали на допросах и держали в кандалах. Об этом мог бы убедительно рассказать вам тот, кто вместе со мной прошел мучительный крестный путь, — наш глубокочтимый учитель Станислав из Знойма.

Глаза профессора устремились в направлении вытянутой руки Палеча. Он показал на дряхлого старца. Тот сидел в кресле против профессорской скамьи и был явно смущен неожиданным вниманием всего совета.

— Я спрашиваю вас, — еще более взволнованно продолжал Палеч, — что сказал бы об этой торговле индульгенциями наш славный предшественник-англичанин, доктор богословия и великий реформатор евангелической церкви Виклеф? Я уверяю вас, он осудил бы их как грешников, как заблудших и — я не боюсь произнести это слово — как еретиков. Среди нас нет никого, кто мог бы одобрить торговлю индульгенциями. Что касается меня, то я лично запретил чтение папской буллы об индульгенциях в своем коуржимском приходе.

Пафос не помешал Палечу сделать небольшую паузу, необходимую для того, чтобы слушатели обратили особое внимание на его решительное заявление.

Иероним, улыбаясь, повернулся к Гусу:

— Никак не могу понять, о чем он говорит — об индульгенциях или о себе?

— Я целиком согласен с ректором Мареком, — продолжал Палеч. — Наш университет должен высказать свое мнение по этому делу. Но этого мало! Университет должен официально осудить торговлю индульгенциями и, более того, обратиться к королю с призывом, чтобы он запретил ее и изгнал папских комиссаров из королевства. Таково мое предложение. — Палеч окинул зал торжествующим взглядом. — Академической общине я предлагаю проголосовать за это!..

В зале поднялся шум. Магистры собирались парами или маленькими группами, чтобы обменяться мнениями. Одни поражали коллег решимостью и серьезностью, а другие таинственно поглядывали по сторонам и, осторожно оборачиваясь, подмигивали друг другу. Большая часть профессоров обступила Палеча и шумно одобряла его предложение.

— Я слышал, magistri doctissimi,[19] что папские комиссары торгуют индульгенциями под охраной королевских стражников, — громко заметил Иероним. Те, кто шушукался, умолкли и уставились на статного, широкоплечего человека, с хитроватой улыбкой возразившего велеречивому магистру.

Услыхав голос Иеронима, Палеч вздрогнул, повернулся в его сторону и ответил:

— Я не знаю и не желаю знать ничего подобного! У меня нет ни малейшего сомнения в том, что король примет мое предложение… предложение университета. Он всегда поддерживал нас в борьбе за чистоту святой церкви. Король был с нами, когда мы стремились освободиться от засилия иноземных магистров в нашем университете. Об этом свидетельствует и последний случай: король взял под защиту моего друга Гуса и сумел спасти его от преследования самой римской курии! Разве король не изгнал из страны архиепископа Збынека и не отобрал имущество у тех священников, которые клеветали на Гуса?

— Как сказал древний римский поэт, времена меняются, и мы меняемся с ними, — заметил Иероним, и с его лица исчезла последняя тень улыбки. — Почему королевский двор до сих пор поддерживал Гуса? — уже серьезно заговорил Иероним. — Потому, что Гус боролся против церкви и защищал короля. Он утверждал, что церковь должна быть подвластной и послушной королю. Теперь Вацлаву нужен папа — с его помощью король хочет вернуть утраченную корону императора. Как видите, он еще верит, что ему удастся когда-нибудь снова надеть ее на свою голову. Но разве может стать императором король еретиков?

— Мы не видим никаких перемен, — прервал Палеч Иеронима, — и у нас нет оснований думать, что король изменит свое отношение к нам.

— Ты думаешь? — по-прежнему трезво и рассудительно сказал Иероним. — Иоанн XXIII уже прислал в Прагу своих комиссаров. Каждого, кто выступит против них, папа объявит еретиком. Вслед за папой то же заговорят его сторонники в Европе — немецкие князья и король Сигизмунд. Этот завопит на весь мир о чешской ереси. Сигизмунд только и ждет такого случая: ведь он сам зарится на императорскую корону. Не думаешь ли ты, что король Вацлав, очень обрадуется, когда на его голову польется грязь поповских обвинений, наветов, проклятий и интердиктов?[20]

— Магистр Иероним! — язвительно отвечал Палеч. — Ты много лет провел на дипломатической службе — по твоей речи видно, что ты не столько простой христианин и ученик Виклефа, сколько дипломат!

— Разве одно исключает другое? — спросил, улыбаясь, Иероним. — Впрочем, если бы ты внимательно слушал меня, то заметил бы, что я отвечал только на твой вопрос, следует ли университету обращаться к королю с предложением запретить торговлю индульгенциями. Мы собрались сюда для того, чтобы от имени университета выразить свое отношение к индульгенциям. Первым, кто заговорил о короле, был ты, — и он лукаво добавил: — ты, простой христианин и ученик Виклефа…

— Каждый понял, что я говорил о короле в связи с главным делом, — раздраженно сказал Палеч.

На подиуме появился магистр Гус.

— Уважаемые магистры и бакалавры! — начал он свою речь. Ученые сразу насторожились. — Вы только что прослушали речь магистра Иеронима — он сказал правду. А теперь о деле. Мы — университет. Нам не пристало давать непрошеные советы. Но нам не следует выносить такое решение, которое зависело бы от воли короля. Мы не только можем, но даже обязаны высказать свое отношение к столь важному документу, как папская булла об индульгенциях и к самой торговле ими. Я вряд ли ошибусь в вас, если предложу нашему университету осудить торговлю индульгенциями как деяние, противоречащее Священному писанию и учению Иисуса Христа. Мы должны объявить об этом не только от имени магистров и бакалавров, но и от имени студентов. Нам не следует забывать о своих учениках: ведь без них мы ничто. Наше решение должно зависеть только от нас самих.