Магистр Ян - Милош Кратохвил

Что же надо делать? Надо отнять у священников привилегию на истолкование Христова Евангелия, вернуть Священное писание верующим, дать Библию в руки всем людям. Пусть они сами найдут в ней законы любви и справедливости. Тогда священник перестанет быть судьей над верующими. Сама Библия окажется советчиком и судьей как народа, так и священников. Это в один миг устранило бы все распри, которые мы ведем ныне, в эпоху упадка и гибели. Что надо делать теперь? Прежде всего, мы должны сказать, что алчные и развратные христианские пастыри предали забвению учение Христа — они используют его для закабаления человека. Нам следует показать это зло и сделать его понятным большинству людей. Проповедовать словом и делом. Способ — простой, очень простой. Надо только быть искренним — говорить правду, защищать правду, служить правде, жить в правде и, разумеется, умереть за правду.

Друзья слушали Гуса, потупив глаза. Они могли не любоваться лицом магистра, — один его прозрачно-чистый и кроткий голос глубоко очаровывал их. Им казалось, что устами этого человека говорит сама истина — вечная, свободная от всего бренного. В его словах ощущались сила, величественная по своей мудрости, могучая по чистоте и необыкновенная по простоте.

Магистры молчали, словно лишились дара речи. Первым пришел в себя Иероним. Он резко поднял голову, как бы желая освободиться от ноши, непомерно тяжелой для смертного человека. На его красивом, серьезном и мужественном лице, обрамленном длинными волосами, заиграли глаза. Иероним бросил взгляд на руки Гуса — когда магистр говорил, они перестали мять кусочек хлеба. Его ловкие пальцы слепили из мякиша маленькую ложечку.

Иероним улыбнулся:

— Что ты делаешь?

Гус смутился:

— Сами руки сделали. Это у меня с той поры, когда я был еще бедным студентом. Тогда мне не на что было купить себе даже ложку. Я делал ее из хлеба и ел кашу. С последним глотком каши я съедал и свою ложку.

В этот момент заскрипели двери и в зал вошли два человека, одетые в темное. Они показались Иерониму и Якоубеку выходцами с того света, хотя в них легко было узнать профессора Палеча и Станислава. Штепан Палеч был бледен и подавлен. Его скулы нервно вздрагивали, а глаза блуждали. Опираясь на руку Палеча, еле-еле брел Станислав, — губы старика дрожали, а из глаз текли слёзы.

Гус быстро поднялся и пошел навстречу своему старому учителю. Он осторожно подвел его к ближайшей скамье. Станислав грузно опустился на нее. Друзья Гуса смотрели на Палеча. Он стоял возле Станислава скрестив руки и, ни на кого не глядя, сказал сдавленным голосом:

— Король… король взял торговлю индульгенциями под свою охрану…

Лицо Гуса не изменилось. Он подвинул скамью и уселся прямо против своего учителя. Иероним и Якоубек встали и подошли к ним.

Палеч ждал, чтó скажут они по поводу этой новости, и беспокойно поглядывал то на одного, то на другого.

— Значит, не зря у сундуков с индульгенциями стояла королевская стража… — насмешливо сказал Иероним.

Это всё, что услышал Палеч.

— Ну, что же дальше? — спросил Гус.

Палеч оживился, морщинки возле глаз исчезли.

— В таком случае… в таком случае нам не остается ничего другого, как отступить, — выпалил он.

— Кому — нам? — спокойно спросил Гус. — Тебе, мне, нашему учителю? — Он указал на Станислава. — Иерониму? Якоубеку?..

— Нам… университету… Сам понимаешь…

— Прости, я не понимаю тебя. — Гус отрицательно покачал головой. — Ну, ладно, король решил поддержать торговлю индульгенциями. Что же от этого изменилось? Разве мы сами изменились?

Сейчас Палеч услышал то, чего более всего боялся. Друзья пристально посмотрели на него.

Их взгляды жгли Палеча. О, ему отлично известно, чтó на уме у Гуса. Чем яснее сознавал Палеч свое бессилие, тем больше трусил и бесился. Он попытался перевести разговор на другую тему:

— Ты не понимаешь этого? Или не хочешь понять? Мы не можем поставить под удар весь университет! До сих пор нашу борьбу с Римом поддерживал король. Теперь он будет не с нами. Римская курия уступила ему… — Палеч сделал небольшую паузу, а затем сказал, подчеркивая последние слова: — долю от продажи индульгенций. Треть дохода пойдет в карман королю. Тот, кто выступит против индульгенций, выступит против короля.

Иероним не мог не съязвить:

— …а тогда прощайте наши пребенды[23] и кафедры!..

Палеч не сводил глаз с Гуса. Он ждал его решительного ответа. Но магистр Ян отвернулся от Палеча и устремил свой взор, полный любви и уважения, на старого Станислава.

— Магистр Станислав, — сказал он мягким, тихим голосом, — ты, был моим учителем. Ты первый направил мои неуверенные стопы на истинный путь. Я помню, как ты открыл мои еще слабые глаза на пороки омирянившейся церкви и показал, что причина ее упадка состоит в пристрастии священников к золоту и власти. Я никогда не смогу как следует отблагодарить тебя за это. Но сейчас, когда я обращаюсь к тебе с этими словами, ты должен услышать в них глубокую любовь. Эту любовь, любовь к истине и любовь к тебе, магистр Станислав, ты передал мне. Вот почему я больше всего хотел бы услышать сейчас твое мнение об этом.

Старые глаза растроганного Станислава медленно повернулись к Гусу. Они слезились. Строгий образ Гуса стал сливаться в них с тем образом, который вызвали у него воспоминания. Станислав снова увидел перед собой юное лицо студента. Когда-то Гус с благоговением смотрел на учителя, жадно ловя каждое его слово. Они не раз читали страстные трактаты Виклефа и восхищались ими. Взгляды магистра Станислава и его ученика еще более сблизились и окрепли в стенах университета и в их полемических сочинениях. Оба они защищали общее дело, отстаивая учение великого английского реформатора. «De simonia»[24] — да, именно так назывался трактат Виклефа, — маленький по объему, но великий по своей обличительной силе. Виклеф резко осудил стяжательство и алчность недостойных служителей церкви. Потом магистры сравнили пороки английского духовенства с пороками чешского духовенства, и кафтан, сшитый Виклефом из суровых обличений, оказался совсем впору чешскому духовенству. Чешские священники погрязли в тех же пороках.

Но не только ученые трактаты сблизили учителя и ученика. Позже они, оба профессора-коллеги, шли, невзирая ни на какие превратности судьбы, вместе рука об руку, исповедуя одну и ту же истину. Долго ли? Недолго, меньше десятилетия. В то время архиепископ Збынек поручил Станиславу и Гусу проверить, совершались ли чудеса в бранденбургской деревне Вильснак. Рассказывали, там сгорела церковь. Приходский священник сумел спасти причастие, из которого выступила кровь самого Христа. С утра в деревню потянулись больные. Станислав и Гус должны были опросить исцелившихся. Две «чудом прозревшие» женщины признались, что они никогда не были слепыми, а мужчина, прикоснувшийся к облатке, умер на другой день. Самое убедительное показание дал Станиславу и Гусу пражанин Петршик из Цах. Чтобы исцелить свою больную руку, он принес на алтарь церкви в Вильснаке большую руку, отлитую из серебра. Приходскому священнику на этот раз не повезло: пражанин задержался в Вильснаке и на следующее утро увидел, как священник показывал паломникам его серебряную руку и говорил, что ее подарил церкви больной мирянин, исцелившийся вильснакским чудом. Разумеется, он, лгал, — рука Петршика не поправилась. Чудеса оказались мошеннической выдумкой вильснакского приходского священника, желавшего как можно больше заработать на паломничестве верующих. Вернувшись оттуда, Станислав и Гус написали трактат «De sanguine Christi».[25] Это было восемь лет назад, с той поры Станислав постарел на целых пятьдесят лет. Церковь сломила его. За то, что он отстаивал учение Виклефа, священники бросили его на растерзание папского суда. Еще по дороге на суд, в Болонье, кардинал Бальтазар Косса арестовал его, ограбил и бросил в тюрьму. Станислав просидел в болонской темнице несколько месяцев. Король Вацлав потратил немало усилий, прежде чем открылись тюремные двери; они открылись при одном условии: Станислава заставили отказаться от его убеждений. Учитель ни разу не вспомнил о Палече, а ведь он прошел со стариком весь крестный путь… Станислав думал только о Гусе, о своем любимом ученике.

С ресниц Станислава сползла слеза и упала на грудь.

— Сынок мой, сынок…

Руки Станислава дрожали. Ему хотелось положить их на голову Гуса, а они, как подстреленные птицы, опустились на колени и не могли подняться.

— Что скажу тебе я — старик, одной ногой уже стоящий в могиле? Только одно: они… они — очень сильны. Я на себе испытал их силу. Они подавят любого, подавят всякого, кто поднимет на них руку…

Гус тихонько кивнул головой: