Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга вторая - Татьяна Норкина

Утром они решают уехать. Так же неожиданно, как приехали; нагостились. Мы все идём провожать их на трёхчасовой автобус.

Какое солнце сияет! Как снег скрипит! Какой приятный лёгкий морозец! Папа приходит на автобусную остановку прямо с работы, он торопливо снимает перчатки, закуривает, жмёт руку Семёну Романовичу и говорит ему тихонько, но я слышу: «Спишем! Спишем!» Это он так завуалированно извиняется. Дождавшись отъезда автобуса, папа быстро идёт не домой, а снова на ферму. Мы с мамой провожаем его задумчивыми взглядами. Со спины кажется, что он молод – плечи расправлены, шагает энергично, по-солдатски; на самом деле, я знаю, что папа чувствует себя как бы хозяином всей этой деревни, а забой – это не что иное, как уборка урожая, как любят писать в стенгазетах и всевозможных агитлистках. И до конца забоя ещё очень далеко, работы много, расслабляться рано.

Мы с мамой какие-то усталые и опустошённые медленно идём в библиотеку, но на крыльце клуба у самых дверей мама неожиданно решает, что вдвоём там делать совершенно нечего, я и одна замечательно справлюсь. Время «на работе» идёт медленно, тягуче. Я почему-то не могу найти себе книжечку хорошую почитать, а всё, что написано в журналах и уж тем более в газетах, мне абсолютно неинтересно. Читателей нет. Наконец приходит Женя Прасолов и, глядя на меня, говорит:

– Градислава Павловна. Здравствуйте. Можно журналы почитать.

– Можно! Проходи Женя! – отвечаю я.

Почему Женя так говорит? Да он привык, быстро выдаёт готовую формулу, не ожидал меня увидеть. Он снимает шапку и варежки, кладёт их на стул, расстёгивает пальто, из-под тяжеленной подшивки «Правды» (при этом у меня слегка отваливается челюсть!) Женя аккуратно вытаскивает подшивку журнала «Вокруг света», убирает закладку и жадно погружается в чтение. После его прихода мне почему-то делается ещё скучнее, ещё тоскливей.

От нечего делать я вспоминаю Жениного старшего брата Сергея Афанасьевича, как он у нас уроки рисования вёл. Это было в пятом классе, я один урок ярко-ярко запомнила, но, конечно, не один урок был. Сначала учитель поставил на учительский стол табуретку, а на неё – графин; велел всем этот графин рисовать. У меня получилось красиво, но немного несимметрично. Улыбнулся, чуть подправил, четвёрку поставил с маленьким минусом; все окружили учительский стол и внимательно ревниво смотрели: не поставил бы мне учитель «пять».

Тема следующего урока была – создание эскиза обложки к роману Пушкина «Дубровский». Я никак не ожидала, что смогу нарисовать обложку к роману, растерялась, и совсем ничего не рисую. Я помню, что я сидела одна на самой первой парте, на третьем, у стены, ряду; развернулась и смотрю внимательно: кто что делает. Конечно, Сергей Шипулин хорошо рисует, он какие-то тонкие линии карандашом проводит не спеша и стирает, откинулся на спинку стула, рассматривает свой рисунок; учитель лишь кивнул ему, тот и доволен. Можно себе представить, как здорово получается у Сашки Ливенцова; вот бы посмотреть! Ему ничего не стоит нарисовать женскую фигурку в белом платье, а я бы тоже хотела Машу нарисовать, но так красиво у меня не получится. Он весь ушёл в это рисование, кажется, даже песенку тихонько напевает… Марина, сестра Сергея Афанасьевича, наклонилась низко над партой и рисует очень старательно тоже.

Моя мама на последней парте в первом ряду у окон так просто сияет, довольная: какой урок замечательный, потом долго что-то пишет; я даже не заметила, когда она вошла. Мне и невдомёк, что мама пишет отзыв об этом уроке, и что Сергей Афанасьевич проходит в своей школе педагогическую практику. Неожиданно он останавливается у моей парты и говорит мне как-то одновременно и строго и хорошо; совершенно без упрёка, мягко; не очень громко – не на весь класс, не резко, но и не так тихо:

– Таня, а ты почему не рисуешь!

Учитель наклоняется и кверх ногами на моём альбомном листе даёт несколькими штрихами собачьи головы; гончих, конечно, с длинным носом и с очень красивыми мягкими ушами; затем говорит мне: а на втором плане у тебя может быть усадебный дом Троекурова, с белыми колоннами, нарисуй сама; смотри, как на доске. Я удивлённо смотрю на доску: а там уже какой замечательный рисунок, я и не видела, когда он успел нарисовать!

Сергей Афанасьевич распрямился от моей парты и теперь обращается ко всем нам сразу: ребята, вы не должны просто срисовывать с доски, на доске представлен лишь один возможный мотив, или вариант; а у вас у каждого должно быть своё представление о том, какую можно создать иллюстрацию к обложке этого романа. Тема псовой охоты занимает в романе «Дубровский» важное место, поэтому можно изобразить гончих, но не ограничивайтесь, пожалуйста, этим, вспомните, подумайте, что ещё можно нарисовать, продолжает он. Пистолеты!!! – азартно слышится с разных рядов, но учитель строго качает головой. Сергей Афанасьевич теперь медленно ходит по рядам и смотрит, у кого как получается; этот урок проходил в третьем кабинете – кабинете истории; окна выходят на школьный, весь колючими акациями по периметру заросший садик, а в садике, как известно, небольшая метеоплощадка.

Он учился у моей мамы.

Неожиданно вспомнив тот далёкий, на редкость необычный интересный урок, я спрашиваю у Жени: где работает Сергей Афанасьевич? «Серёжка?» – уточняет-переспрашивает он; улыбается: пошутил! Дак его же не взяли тогда в нашу школу, он хотел в нашей школе работать, Тань, он в Тогучине сейчас работает, ему квартиру уже дали! Он берёт со стула свою шапку и подбрасывает её над головой. Я был у них, хвастается Женя. Он не сразу возвращается в чтение, встаёт и долго разыскивает на полках ещё какую-то нужную ему подшивку журналов.

К моему приезду красивые берёзовые веники почти все благополучно съедены кроликами. Я стараюсь без упрёка в голосе заметить, что я бы их тогда как попало связала для кроликов, а не ровно и аккуратно. Не обрубала бы старательно топориком на чурке кончики веточек, а они-то и есть самые тонкие и, наверное, для кроликов самые вкусные… Но папе абсолютно нечего сказать мне по этому поводу: с началом забоя он каждый день скармливал им ровным счётом по одному красивому ровному берёзовому венику. Да и осиновых веточек добавила бы, жёстко думаю я про себя. Кролички любят осинку. Почему бы и нет? Я вспоминаю свои очень долгие, как мне сейчас стало понятно, первые летние каникулы: что-то я была далека от всего простого, трудного, будничного и прозаического; всё было чересчур празднично, невесомо, весело. Мои родители просто не могли на меня нарадоваться-наглядеться!

А сейчас папа жадно и вместе с тем как-то искательно смотрит на последний берёзовый веник; всем своим видом он показывает: париться в бане – баловство, в парилке и без веника всегда очень жарко, и зачем зря замачивать в тазике такой хороший веничек, а вот кроликам важна клетчатка, а ему совсем некогда заняться тем, чтобы выписать и привезти сена, теперь уж только после забоя. И чтобы я не стала возмущённо прятать оставшийся веник, папа говорит мне отвлекающе-примирительно:

– Таня, а пойдём-ка, я тебе покажу чудо природы! Ты такого ещё не видела!

Мы заходим в дровяной сарай, где вдоль бревенчатой стены стоят кроличьи клетки, большие, бывшие старые соболиные, и папа открывает одну из них. В стороне от гнезда сидит крольчиха, важная и толстая. Она сосредоточенно смотрит прямо перед собой, как египетский сфинкс; на наше вторжение никак не реагирует. Папа держит ладонь над гнездом, и я вижу, как крольчата, все в пуху, начинают подпрыгивать: они думают, что это мамаша пришла покормить их. Папа доволен фокусом:

– Давай, Таня, твою руку, ты удивишься! Видишь, как крольчата подпрыгивают! Они чувствуют человеческое тепло!

Я тоже держу руку над гнездом, и крольчата тоже начинают подпрыгивать! Я без сожаления отдаю важной мамаше, у которой такие грамотные крольчата, берёзовый веник, что я держала-прятала за спиной, и она с удовольствием шелестит сухими листочками, так же бесстрастно глядя перед собой, только носик у неё чуть-чуть двигается. Мы смотрим на неё внимательно.

Потом папа говорит ей: дак тебе, наверное, много будет одной-то, там ещё одна самка у меня есть, и снова открывает дверцу и делит веничек на две части, вторую часть забрасывает соседке. Все рамки клеток исписаны таинственными надписями мелом, означающими, скорее всего, даты покрытий и окролов крольчих. Я спрашиваю, кусаются ли эти важные толстые крольчихи. Папа даёт мне урок кролиководства: нет, Таня, они не кусаются, в крайнем случае они могут лишь окарябать, если им что-то не понравится; у них очень сильные передние лапы; вон та меня немного оцарапала, дура. Папа презрительно показывает на клетку с глупой злой крольчихой; потом засучивает рукав, и я вижу две царапины, но не тонкие, как оставляют кошки или даже норки, а серьёзные очень неприятные царапины.

Но в целом эта отрасль ЛПХ развивается у нас не так успешно. «Ринит, – говорит папа мне сокрушённо. – “Мокрая мордочка”. С фермы занесли. Ветврач сказал, надо делать здесь полную дезинфекцию».