Журнальный зал - С.Костырко

Хотя, с другой стороны, а о чем она, собственно, речь-то? Разве не сам я говорил, что могу излагать только, как кривая везет, и стоит лишь попытаться кривизну эту спрямить, угол срезать, путь сократить, прямо до сути добраться или еще нечто в том же роде, как, глянь, а кривая вообще разорвалась так, что концов не то что не свяжешь, а даже и не сыщешь, — ну, и как мне при таком раскладе изворачиваться, чтобы хоть при своих остаться? Ух ты — вот он где покер мой когда-то любимый прорезался — ведь не случайно же именно расклад вылез в сочетании со столь естественным желанием скромного человека остаться именно при своих, и как часто, увы, на самом деле при них не оставался. Вот где вечера у Сергея Михайловича аукнулись — а то я бы его и еще сто лет не вспомнил, ведь тоже в старомосковском доме жил, и тоже лестницы там, окна, площадки, даже велосипед дорожный на широких данлопах висел у какой-то двери на крюке... На втором этаже, кажется... А Сергей на четвертом...

Да, вот и тогда нам на четвертый оказалось... Интересно, само помнилось где-то там внутри или через Сергея прорезалось? Впрочем, пустое дело — выяснять, все равно до того, как на самом деле было, не пробиться, только себя окончательно запутаешь. А мне еще без путаницы продержаться порядочно надо, тем более, что прямо чувствую, как откуда-то лица, слова, строчки стаей прут, толпой, тучами, бесами — и все по делу! И всех их надо приспособить и по порядку расставить — легко ли по моим сумеречным годам и еле видимым силам? Так что на интеллигибельных выяснениях не задерживаюсь, а просто — р-р-раз! — и вот мы уже на четвертом, и темная дубовая с еще видным следом от давным-давно свинченной таблички дверь открыта, и рука хозяина делает мне приглашающий жест в темную дыру коридора, и я отважно шагаю в невидимое куда-то, и за моей спиной щелкает выключатель, и два тускловатых бра по бокам массивного зеркала мгновенно проявляют из только что охватывавшей меня темноты высокий, хотя и не слишком долгий коридор с пространной вешалкой справа (взгляд сейчас же ухватывает на ней длинное черное пальто — точного близнеца того, что только что развевалось перед моими глазами в течение всего нашего недолгого пути — и маленькую, несколько траченую беличью шубейку) и несколькими — под потолок — стеллажами книжных полок слева, и негромкий тенорок хозяина поясняет, что, вот, дескать, закрытая дверь слева перед полками — это в матушкину комнату, а она сейчас приболевши, почему некоторое уже время и не выходит, так что все, что надо для их умственных сборищ в смысле чая и легкого перекуса, они сами и готовят — к слову сказать, эту пребывавшую в вечно закрытой комнате матушку мне повидать так никогда и не удалось, а столь же закрытая дверь справа, за вешалкой, как раз и есть вход в его собственную комнату, она же одновременно и библиотека, и кабинет, и зал для общих собраний, а кроме этих двух комнат только и есть еще что кухня в конце направо и места общего пользования прямо в торце, так и живут с тех пор, как батюшка его несколько лет тому опочил, и никого даже и сразу тогда не подселили, а теперь уж и не опасаются, и вот уже следует сильный толчок хозяйской ладони в геометрически резное дерево высокой, под потолок, двери. Дверь с солидной неторопливостью раскрывается примерно наполовину, и я, вежливо, но отчасти и нетерпеливо, подталкиваемый хозяином в спину, впервые переступаю порог обители, в которой витает незримый дух Автандила.

Ну-с, похвалимся зрительной памятью. Хотя чего уж там — комната как комната, каждый, небось, или сам в такой жил, или у друзей нагляделся. Но для общей диспозиции — кубатура очень приличная, света маловато, поскольку окно выходит прямо в брандмауэр следующего в ряду дома, по одной стене снова битком набитые книжные стеллажи, по другой — монструозной продолжительности хорошо насиженный темный кожаный диван чуть не во весь немалый размах от входа до окна, у окна огромный круглый стол под темно-золотистой скатертью (о цвете сужу исключительно по свисающим со стола краям, поскольку сверху стол завален книгами, так что ни цвета, ни рисунка рассмотреть возможным не представляется), вокруг стола плечом к плечу так много разнокалиберных стульев, как хозяину только удалось втиснуть без создания второго ряда, между книжными полками и столом высокая узкая тумбочка, на которой — вот тут не помню точно — то ли ламповый радиоприемник с большой стеклянной шкалой, то ли, совершенно наоборот, телевизор типа Т-2 или КВН с крошечным экранцем и большой аквариумной линзой на гнутых металлических ножках перед ним.[27] Ну как? Это вам не «Ватсон, сколько там ступенек у нашей лестницы?»!

Из приличия сдержал порыв тут же броситься к столу или к полкам, чтобы покопаться в книгах. Решил осмотреться. И не пожалел, поскольку увидел, что на стене над диваном в несочетающемся соседстве висели совершенно невероятные для наших вневременных дней старые фотографии. Изображение бравого усача, то ли есаула, то ли хорунжего, с саблей на боку располагалось рядом с кабинетным портретом средних лет узколицего еврея в тонких очках и круглой черной шляпе, а бородатый купчина, положивший тяжелую лапу на плечо худенькой простоволосой девушки в мышином платьице, пребывал по соседству с совершенно чеховской барышней в белом, с кружевным зонтиком в руках и милой вуалетке. На остальных фотографиях эти и другие столь же экзотические для моего нынешнего взгляда персонажи встречались и расходились, группировались самыми разнообразными образами, обрастали детьми и погонами, бородами и сединой и вообще жили своей уже неведомой нам жизнью. И подлинность этой жизни свидетельствовалась оттиснутыми под нижним обрезом каждой из фотографий штампами каких-то уже позабытых мной фотографических заведений в Москве и Санкт-Петербурге.[28]

Первый встреченный мной автандилец заговорщицким шепотом неожиданно сказал:

— Так, мои предки со всех сторон... — и явно приготовился поподробнее посвятить меня в семейную генеалогию, а может быть, впридачу и в какие-нибудь семейные предания и маленькие прельстительные тайны, для чего даже затянулся в полную грудь сухим воздухом заполненной книгами комнаты и уже обозначил некий жест, но тут раздался звонок. Он на секунду запнулся, соображая, не стоит ли все же хотя бы начать, чтобы попрочнее привязать меня к будущему разговору, но обязательность хозяина взяла верх, и, сказав: «Ну, вот — и собираться как раз начали... Вы уж тут подождите минутку, а я сейчас открою и мы сразу вернемся...» — вышел в коридор, прикрыв за собой тяжелую полуторадюймовую дверь.

Тут — лакуна... С какой стороны ни подступаюсь — все какие-то урывки, ничего складно-последовательного, и, главное, даже эти урывки все время разные... А время уходит... Поэтому — что помню, то помню, а чего не помню, то уж любезно и не обессудьте. А помню звонки в дверь, много звонков, и плотно во времени, так что за каких-нибудь четверть часа хозяин с извинениями выскакивал в коридор раз десять и каждый раз возвращался с очередным гостем. Поскольку, похоже, все пришедшие принадлежали к постоянным членам или, на худой конец, к завсегдатаям кружка, то их знакомить между собой не приходилось и они при виде друг друга сразу бросались в какие-то продолжающиеся с предыдущих встреч и посему малопонятные для меня разговоры. Меня хозяин торопливо представлял очередному новому визитеру как своего гостя на сегодняшний вечер, но интереса у приходящих не вызвал, и каждый из них, еще даже не до конца выпустив мою здоровающуюся руку из своей, уже обращался к кому-то из знакомых со своим заветным и бесконечно более важным, чем очередное случайное лицо на их встрече. Н, что ж, в отместку и я их не запомнил. Хоть убей, чтобы пусть даже и одно имя вспомнилось! Как отрезало! Так, мелькают иногда цвет рубашки, рыжие бачки, залысины или, наоборот, кудри, очки, папироса в углу рта, даже, извините, созревший прыщ на подбородке, а вот что чье — я же говорил, не помню... Не посчитала, значит, непредсказуемо избирательная память все это важным и необходимым, а ей, естественно, виднее. Не помню даже, последовал ли обещанный чай с перекусом, хотя вот что есть хотелось безумно — помню. Похоже, значит, что еды не последовало. Впрочем, сытость все равно запоминается не в пример хуже, чем голод. Так что не станем понапрасну грешить на хозяина, пусть даже косвенно упрекая его в забывчивости, невнимательности или даже, пуще того, в желании сэкономить кусок хлеба. Да и вообще, хватит о том, чего не помню... Пропускаем.

Пропустил... И через некоторое время уже отчетливо ощущаю себя на задвинутом в щель между столом и диваном твердом стульчике с узкой спинкой — ага! а под носом какая-то тарелка упорно вертится, значит, все-таки, наверное, поели, иначе с чего бы тарелка? — с которого мне хорошо видны набившиеся в комнату молодые люди, которые уже перешли от отвлеченных и групповых разговоров к основному своему предмету — Автандилу и его трудам. Кстати, магнетическим центром собрания была именно его книжка, привычным жестом извлеченная хозяином с одной из полок и положенная в середину торопливо расчищенного от других книг пространства на столе, вокруг которого мы все и располагались. Я не был уверен, что моя попытка взять книгу в руки и рассмотреть повнимательнее, не будет воспринята присутствующими как покушение на какие-то неведомые мне основы основ и не осложнит ли подобная бесцеремонность мое будущее общение с кружковцами, так что решил не рисковать, а просто изучил ее взглядом так хорошо, как мог это сделать со своего места. В общем, по внешнему виду — пусть и понятно, что в таких делах внешний вид вообще никакого значения не имеет, но, опять же, полнота картины — книжка как книжка. Сколько таких или почти таких поэтических сборников я в те годы перевидал! Очень напомнила мне по виду «Счастливый домик» Ходасевича гржебинского издания,[29] разве что заметно потолще — а так и форма, и цвет бумаги, и даже у отчетливо читаемого названия «Безукоризненные строки» тот же набор. Ну, пусть так и лежит на том столе…