Правила весны - Пётр Капица

На зажатый в тисках металл набросились пилы, напильники, ручники и в неудержимой пляске зудят, тукают, повизгивают.

По рядам ходят мастера, хмурятся, поглядывают.

Слесарка самый большой цех, а выловить что-нибудь трудно.

Из конторки вылетает Грицка. Волосы ежом, на красном лице выпуклое золото веснушек. Он не может спокойно говорить.

— Откажусь от поммастера… К богу в рай всех. Ребята меня не слушают. Скажу — сделай так, а они наоборот — по-своему пилят. «Запорют» и жалуются мастеру — мол, он так велел. В коллектив жалуются, когда отругаешь за это кого. Сегодня Жоржка отчитывал… теперь мастер…

— Ладно, Грица — берем на заметку.

В раскрытое окно лудилки выбивается бурый дым Там кашляют и паяют жестяницы. Кислотный воздух. Сушит горло, глаза.

— Здравствуйте! Как живем — паяем?

— Ты не сюда попал, твоя в токарке.

— Что у меня в токарке?

— Знаем, братишечка, не строй коровьи глазки,

— Сама ты земфира волоокая. Я за делом, а она трепатню… Почему вас заставляют работать в этой морилке?

— А ты что, завмастом стал? Смотрите, девчата, какую он моську деловую строит.

— Как же, редактор и вообче…

— Делопуп.

Смех.

— Ты, Гром, так и пиши. Не жизнь, а жестянка. Качать будем потом. А теперь сматывайся, посторонним торчать в цеху воспрещается.

Что я брожу по чужим цехам? Литейка бузливей всех, а молчу.

Будет статья — не статья, а рассказ целый. Сделаем.

Начинается серьезное. Наплывают старые дни, вечера, ночи. Те дни, когда на моей груди болтались красные языки пионерского галстука. Когда был жив единственный родной кочегар — батька. Даже когда его обварило паром и то просиживал вечера за боевой школьной газетой.

Разглаживаю бумагу. На ней буду рассыпать буквами мысли. Это будут кусачие заметки.

В «гарбузии» тихо. Шмот что-то сочиняет. В муках творчества вспотел, изгрыз пол-карандаша, а на бумаге одна сиротливая строчка.

Самохин, заткнув уши, лежа на койке что-то зубрит.

Грица мечтательно жует.

Мелкий стук в дверь… Кто-нибудь из наших. Теперь вошло в привычку изводку начинать еще за дверью.

— Входи, не волынься, а то табуреткой запущу!

Входит смущенная Бахнина.

— Я к вам, ребята.

Опускаю табуретку.

— Ты извини. Думал, свои треплются.

Она оглядывает комнату.

— Как у вас мусорно. Почему не убираете?

— Здравствуйте. Разве гости об этом говорят?

— Я не гость, у меня дело.

У Шмота появляется галантность кавалера. Он, краснея, сует табуретку и кланяется.

— Будьте любезны, садитесь.

На наш смех обижается.

— Вот дураки. Вежливости не понимают.

«Вежливость» у Шмота из книг. Он поглощает их десятками. Чтиво отборное — о герцогах, графах и индейцах.

Прибегает Нина.

— Я готова. Идем.

— Куда?

— Ты еще не рассказала? Нет. Так я сама скажу. Я тоже буду работать в редколлегии. Поняли? А сейчас собирайтесь на вечеруху.

— С чего это?

Бахнина, запинаясь, растолковывает:

— Домашняя вечеруха… Ну да… И меня зовут с подругой, только чтоб смазливей была… Это у агитпропа, у Соткова. Мы с Ниной сговорились вас взять. Он агитпроп, а все по домашним бегает. На заводе мог бы организовать… Ни потанцовать, ни… никогда у нас не делают вечеров… Ну вам и так понятно.

— Почти что понятно. Одевай, Шмот, свой парадный жупан.

В коридоре ползут навстречу Юрка с Толькой. Толька петухом запевает:

— Я бранду себе достану…

Его ноги цепляются одна за другую. Глаза как розовые плошки в паутине.

Юрка одной рукой поддерживает Тольку, другой срывает кепку и затыкает ею его раскрытый рот. Девчата в стороны.

— Гром, помоги!

— Что с ним?

— «На пробку наступил». Иду с трамвая. Смотрю на углу кто-то лается и лупцует фонарный столб… заглядываю, а это Т олька. Взял за шарманку и сюда.

— Это все делает отдельная монета.

Тольку тащим в комнату. Шмот и Грица остаются дежурить над одуревшим, пьяным Толькой.

Мы с Юркой догоняем девчат.

— Что нибудь серьезное с Домбовым?

— Ничего, простуда.

— Здорово же вы простуживаетесь. Вашу «гарбузию» тоже придется пробрать как следует. Мы с Нинкой вскроем вашу простуду.

— Действуйте. Только это случайность. Приказ наверно подействовал.

На улице морозит. Мы беремся под руки и четверкой занимаем панель.

Прохожие, ругаясь, обходят.

Обсуждаем план налета.

Темный двор.

Через дверь, обитую войлоком, пробивается заглушенный шум и музыка. Стучим… Дверь открывает развязный курносый парень. От него пахнет парной кислятиной комнаты и вином.

— С опозданьицем, драгоценные. Прелесть вы какая очень. Пардон, пожалуйста входите.

Пропустил девчат, а нас рукой в сторону.

— А вы, братишки, катитесь… Лохов своих хватит.

Дверь, ударив по юркиному козырьку, мягко захлопывается. Щелкают задвижки. Юрка беззаботничает:

— Красота, если кто понимает!

Я мрачен.

— Поворачивай оглобли!

— Подожди, девчата выхлопочут.

Ждем. Опять открывается дверь.

Показывается ненавистная курносая рожа.

— Умеете играть на инструменте?

Юрка начинает расхваливать свои таланты.

— Валите музыкантами. У нас все филоны собрались.

Дверь пройдена. Из большой шумной комнаты вышла девица с яркими губами, в платье из сплошных прорезов.

— Ничего мальчики, аппетитные.

Нас сажают в угол большой комнаты. Сунули гитару с бантом и пузатенькую мандолину с перламутровой бабочкой,

— Тустеп… Вуаля тустеп.

Жеманичает курносая рожа. Ударили по струнам. Парочки затустепили. Танцуют похабно.

Нину подцепил «рожа». Мясистым носом «рожа» торкается в се волосы и что-то болтает. Она отворачивается. Сжимаю крепче гитару. Пусть выкинет что-нибудь такое.

На танцующих парнях болтаются мешками полосатые костюмы «Оксфорд». Парни завиты, подмазаны — настоящие денди, Европа, не как-нибудь, только шел выдает своей подозрительной чистотой,

У девчат модные платья — «все на выкат», фильдекосовые чулки с простыми надставками. Яркой бабочкой рот до ушей. На щеках ляписные «мушки красоты». Юрка подталкивает локтем.

— Смотри, Сотков каким чучелом.

Сотков, переоксфордженный, в отличие от всех, напялил вдобавок желтые перчатки и шелковое кашнэ. Задыхается от жары, но, выгибаясь, топчется с полной кубышкой, налепив-щей на круглое лицо четыре «мушки красоты»,

И такая он «Европа», что на нас, простых смертных, ноль внимания, кило презрения.

— Пляшет под нашу дудочку, да еще загибается… Хватит баловать, кончим.

Танец в разгаре. Кто-то гнусавит:

— Сегодня со мной жигалет…

На этом месте складываем инструмент. Пары с ходу сбились в кучу. Ловкачи лапают девчонок.

— Ах оставьте… Какой вы…

— Будьте перпендикулярны. Знаем обхождение, не как-нибудь.

— Не надо… светло.

— Маэстро, а ля фокстрот!

— Весна в Париже…

— Фиалки…

В ответ «Европе» играем самый крепкий кусок из гарбузовской популярной оперы «а пошли вы к богу». Сотков волнуется, прижимает руки к груди.

— Товарищи, что за неуважение… Честное слово, мне за вас стыдно.

— Стыдно?.. Врешь — совсем не покраснел, один пар идет. Ты вот насчет шамовки бы рассказал что-нибудь веселенькое.

Сотков морщится.

— У нас для гостей… В двенадцать.

— Это ничего. Мы и одни можем. Где это у вас пристроено?

— Музыкантскую порцию получите. Только уговор — играть в столовой во время тостов.

— Веди. Отработаем.

Проходим через «экзотическую» комнату с заглушенным зеленым светом. На диване, в углах на мягких стульях шопот, вздохи, чмоканье.

Юрка осторожно вынимает спички… С шипением взрывается серная головка. Яркий огонь ловит врасплох разнеженных зеленой экзотикой.

Возмущаются:

— Нахальство.

— Это неблагородно.

— Мы не Европа, негде было благородства набираться.

В столовой на круглом столе, среди горок жратвы, цветные башенки — графины с вином.

— Вот ваша порция. Ешьте на стуле, на столе свинятничать нельзя.

Сотков наливает из графина в стакан липкой красной смеси, она отливает кровью. Наполненный стакан он опрокидывает в глотку.

Съедаем свою порцию и начинаем пробу блюд, стоящих на столе.

Сотков крысится.

— Я вас выгоню. Перестаньте.

А сам достает из-под стола бутылку и сосет из горлышка.

Юрка глух, он пробует все, что есть, кроме вина.

В большой комнате играют в «фанты» и в «исповедь». Парочку на пятнадцать минут закрывают в темную кладовушку «очищаться от грехов». «Рожа» за главного пророка. Он пропускает в «райские ворота» парочку, закрывает на ключ, прикладывает ухо и ухмыляется. Остальные играют в «фанты». Судья присуждает под разными соусами десятки поцелуев.