Фокусник - Эрвин Лазар

Воробей в Сердце Иисусовом

1

Бледнолицый жил у тетушки Тэты в дальнем конце Будайского проспекта, где в него вливаются улицы Газ и Лёвёльде. Каждый день под вечер он играл с соседом-парикмахером в футбол в узком, залитом бетоном дворе. Бледнолицый получал обычно шесть очков форы — били только головой, — но выигрывал все-таки редко: парикмахер играл хорошо, с азартом. Его ворота всегда были ближе к улице, оттуда ему было виднее, если в его парикмахерскую заходил вдруг клиент. Когда Бледнолицый забивал ему гол, жестяные ворота глухо ухали — мяч был мягковат, иногда одной сторонкой втягивался внутрь, они тогда вставляли в него соломинку и поддували воздух.

Еще парикмахер умел играть на банджо.

В глубине двор чуть-чуть расширялся. Там стоял еще дом, в котором жил Фаркаш, машинист паровоза, — на работу он уходил обычно с большой кожаной сумкой; она напоминала докторский саквояж, только была больше и очень грязная, но замок точь-в-точь такой же. Возвращался Фаркаш усталый, и сумка всегда была претяжелая.

Тетя Тэта, тетушка Бледнолицего, говорила: и правильно делает, у железнодорожной компании угля хватает.

Вообще-то он был вовсе не Бледнолицый, а Воробей, хотя и Воробей ненастоящее его имя. Но так уж его звали.

Воробьем его прозвал отец, у отца были необыкновенные голубые глаза. Как чистое-чистое небо. А иногда становились как сталь.

Когда отец уходил, Воробей чуть-чуть не заревел. К счастью, отец взглянул на него, улыбнулся и сказал:

— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?

— Нет, — сказал Воробей.

Но все-таки ночью поревел немножко, накрывшись с головой одеялом.

Недели через две после этого во двор упала стрела. Воробей сразу заметил, что к шарику из бузины прикреплена записка.

В записке значилось:

Воробей зашел в загончик для кур — тетя Тэта отгородила проволокой маленький уголок в конце двора, — задней стенкой курятника служил дощатый забор, отделявший их двор от соседского. Тамошний дом выходил на улицу Газ, Воробей и прежде заглядывал в чужой двор, густо заросший репейником и диким пыреем, но до сих пор он зиял унылым запустением. Воробью двор понравился, он даже решил про себя, что однажды перелезет через забор и все там осмотрит.

Он поставил два кирпича один на другой, встал на них и осторожно оглядел сад. Там царила полная тишина, однако было в ней что-то тревожное. Воробей знал: такая тишина обычно укрывает притаившихся врагов.

Он встал на цыпочки, чтобы лучше видеть, кирпичи выскользнули из-под ног, однако Воробей не упал, повис на руках. И тут бурьянное море ожило, из зарослей пырея и чертополоха выскочили индейцы в головных уборах из перьев и, завывая, ринулись к забору; Воробей тотчас узнал двоих — Гашпара Узона и Райковича. В школе, то есть гимназии, Райкович сидел рядом с ним.

— Умри, презренный Бледнолицый! — вопил Райкович.

У Воробья устали руки, и он соскользнул вниз.

Из-за забора было отлично слышно, о чем совещались делавары: речь шла о его скальпе и еще о том, что трусишка Бледнолицый позорно бежал.

Воробей опять сложил кирпичи и взобрался повыше. Делавары этого не ожидали, на секунду стало тихо.

Кирпичи и на этот раз развалились, Воробей, как и прежде, повис на вытянутых руках. От острых, в зазубринах, досок забора ладони пылали, но Воробей не разжимал рук.

— Дураки! — крикнул он что было сил.

Делавары воинственно взвыли. Их набралось человек десять-двенадцать, двух-трех из них Воробей не знал, остальные же были его одноклассники из цистерцианской [3] школы-гимназии: Гашпар Узон, Миклош Шнейдер и его младший брат, Иван Шнейдер, Ласло Эрдёг, Кеси-Хайош и Енё Надь.

Не нравились ему эти заносчивые мальчишки.

К началу учебного года он опоздал, приехал в город тремя неделями позже, когда мама управилась, собрала ему самое необходимое. В гимназию они с отцом пришли часам к десяти, прямо в кабинет директора. Там сильно пахло скипидарной мастикой. Воробей с удовольствием вдыхал запах мастики. Он и запах колесной смазки любил, и мастики для натирки полов, запах бензина, керосина.

Директор гимназии был священник, но какой-то странный. Не потому только, что очень уж толстый, толстых священников Воробей навидался и раньше, странная на нем была сутана — вся кремовая, а спереди и сзади, резко выделяясь, шли широкие, в две ладони, черные полосы.

Директор улыбался. Воробей прижался к отцу.

— Ну, так я уж пойду, — сказал отец и ободряюще посмотрел на сына.

Воробей ничего не сказал. И хотел бы — не мог: в горле стоял ком.

Директор вернулся зачем-то в кабинет. Тут отец и спросил:

— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?

— Нет, — выговорил Воробей.

Директор подтолкнул его к отворенной двери класса. Сердце Воробья колотилось как бешеное. От волнения. И еще — он боялся. Сам не знал чего, но боялся.

— Это ваш новый товарищ, — громко сказал директор, он больше не улыбался. Немного помолчав, добавил: — Примите его с любовью. — Но и тут не улыбнулся.

Директор вышел, дверь за ним тихо притворилась, и Воробей остался перед рядами парт совсем один. Он оглядел класс. Светлые головы, темные головы, ярко-рыжая шевелюра Ивана Шнейдера. Позднее Воробей часто удивлялся: как странно — в этот первый миг он как бы не увидел лиц, кроме лица Гундрума. Быть может, потому, что Гундрум единственный глядел на него без ухмылки.

Вдруг он услышал голос монаха-учителя:

— Как тебя зовут?

Воробей ответил.

— Меня зовут Эдгар Бретц, — сообщил монах и подошел к нему. — Я твой классный наставник.

Лицо Эдгара Бретца было сурово.

У него оказались тоже голубые глаза. Но странные какие-то глаза, ровно голубые, без оттенков. Воробей смешался. Однако строго поблескивавшие очки в золотой оправе ему понравились, и седые волосы Эдгара Бретца тоже, и его длинный, с горбинкой, нос.

— Вот там твое место.

Догадаться было нетрудно, в классе осталось одно-единственное свободное место, в среднем ряду, на предпоследней парте, рядом с Райковичем.

Парты сияли. Блестели желтая и коричневая краски, сверкали ножки из гнутых металлических трубок, Воробей никогда прежде не видел подобных. Он еще не дошел до своей парты, но уже чувствовал в кончиках пальцев прохладу и гладкость полированного дерева.

И тут класс расхохотался. Не известно, кто засмеялся первым, но смех вырвался наружу и ураганом пронесся среди стен.

Воробей оцепенел. И опять приметил Гундрума: он