Фокусник - Эрвин Лазар

Огня люди не знали. «Что это?» — спрашивал всякий и непонимающе тряс головой. Tüz, fire, огонь, Feuer… Нет, и слова такого не слышали.

— Хе-хе, — посмеивался гриф, Прометей же в отчаянии только бряцал цепями.

В одном древнем приморском городе им повстречался старик.

— Давай и у него спросим, — взмолился Прометей.

Гриф согласно кивнул.

— Огонь?… — повторил старик непривычное слово, и в глазах его вспыхнула искорка воспоминаний. — Это там, в большом доме!

Гриф едва поспевал за Прометеем.

Фронтон огромного обветшалого здания поддерживали колонны из железобетона. На фасаде белела полустершаяся, выгоревшая надпись:

— Вот он! — закричал Прометей. — Смотри!

— Ну-ну, — буркнул гриф.

Двери, снабженные фотоэлементами, бесшумно раздвинулись. Миновав длинный и мрачный коридор, заваленный керосиновыми лампами, свечными огарками, решетками каминов, они очутились в просторном зале со множеством витрин. Прометей радостно бросился к первой из них и приник лицом к стеклу. «Костер» — значилось на табличке. Внутри большерогий бык и опершийся на палку человек в шляпе и сапогах не отрываясь смотрели на пламя костра.

— Огонь! — воскликнул счастливый Прометей.

— Нарисованный, — бросил гриф.

Прометей приставил ладони к лицу, пригляделся и обмер. Огонь действительно был не живой, а человек и бык оказались восковыми фигурами.

Прометей заметался от витрины к витрине. Очаг, камин, бивачный костер, пожар, кузнечный горн, фитиль…

— Нарисованный… Электрический… Киноварь… Оптический обман… — со знанием дела комментировал гриф.

Пока они осматривали зал, волосы у Прометея стали седыми.

— Еще там! — крикнул он.

В углу стоял небольшой стеклянный колпак, какими бакалейщики накрывают дрожжи. Рядом табличка: «Огонь души». Под колпаком не было ничего.

Гриф хрипло расхохотался.

И тогда Прометей вскинул голову, стиснул зубы, и подбородок его будто окаменел. Он решил снова отправиться в царство богов и похитить огонь.

Когда они вышли, гриф сказал на прощание:

— Знаю, ты хочешь опять украсть его. — Он язвительно рассмеялся. — Только скажи: чего ради? Печень твоя и без того как молотый мак!

Но Прометей той же ночью снова похитил огонь. Словно призрак мчался он по земле, сжимая в руке пылающий факел. И при виде его люди в радостном изумлении восклицали:

— Огонь!..

Большая птица

Дорогу из Гармоша в Иврен я знал не хуже, чем собственную ладонь. Правда, с тех пор, как я был в тех краях в последний раз, минул добрый десяток лет, но в прежние времена мне частенько случалось и трижды за день отмеривать те восемь километров по проселку.

Я был уверен — ничто не могло измениться здесь за прошедшие десять лет. Разве что крохотная, с ладошку величиной, акациевая роща чуточку постарела, пастбища же, искромсанные старицами речушки Шед и вечно сырые, сохранили свой прежний вид, как и бесплодные песчаные холмы. Отчасти затем, чтобы вновь повидаться с ними, я и отправился в путь.

Все здесь я помнил по именам. С точностью до метра мог показать, где Ведьмина горка переходит в Крестовое поле, где оно кончается и начинается Воловья стоянка. Дорога обещала немало приятных минут, когда можно шагать, погрузившись в раздумья и не встречаясь ни с кем, кроме старых деревьев и с детства знакомых изгибов проселка, всем существом своим ощущая, что здесь и высота небосвода все та же. Такая дорога способна очищать душу.

Между Гармошем и Ивреном нет ни селений, ни хуторов. Поэтому, выйдя к Чётёньской пашне, я решил, что сбился с пути: у подножия холма, круто сбегавшего к реке, виднелся старый домишко с соломенной крышей. В состоянии он пребывал довольно плачевном и, казалось, давно бы рухнул, не подпирай его сбоку склон холма.

Прежде я этого дома не видел, и в Гармоше мне никто не сказал, будто здесь что-то построили. Да я, пожалуй, и не поверил бы: кому могло прийти в голову строиться в этом болотистом месте, весной и осенью затопляемом водой! Тем не менее дом стоял себе в двух шагах от проселка, из трубы его весело поднимался дымок, и хотя вокруг не было ни души, чувствовалось, что внутри кипит жизнь. На изгибе дороги я увидел и двор. Там стояли две крестьянские телеги; запряженные лошади жевали сено. Теперь я почти был уверен, что заблудился. Дом совершенно естественно вписывался в окружающий его пейзаж и выглядел по меньшей мере столетним, а значит, должен был стоять здесь и десять лет назад.

Я обернулся. Передо мной лежала только что пройденная дорога. Нет, с пути я не сбился. Несколько оробев, я повернулся обратно в тайной надежде, что за это время исчезли и странная хижина, и лошади, жующие на задворках сено.

Как будто и впрямь целый дом может вот так, ни с того ни с сего, улетучиться.

Решив было пройти мимо, я обреченно озирался по сторонам в поисках собак, мысленно прикидывая, как бы стал от них защищаться, но тут заметил над входом внушительных размеров зеленую вывеску с ярко выделявшимися на ней белыми буквами:

Все еще опасаясь собак, я направился к дому. В сущности, бояться теперь было нечего, известно же, что собаки, живущие при постоялых дворах, не кусаются. Впрочем, их все равно не было видно.

Я открыл почерневшую от времени дверь и вошел. Тогда мне почему-то не показалось странным, что, хотя на дворе еще вовсю сияло солнце, внутри горела подвешенная к потолку керосиновая лампа. Пол в комнатушке был земляной, стены — бревенчатые. Имелось и три окна, тем не менее горящую лампу я воспринял как нечто само собой разумеющееся.

На приветствие мое никто не ответил. Корчмарь в белом переднике, сложа руки стоявший за стойкой, посмотрел куда-то поверх моей головы.

За простыми столами со сколоченными крест-накрест ножками теснилось человек пятнадцать-двадцать, только мужчины; в самой глубине комнаты, спиной к остальным, за отдельным столом одиноко сидел человек.

Никто даже не взглянул в мою сторону. От этого мне стало не по себе, и на мгновение я остановился как вкопанный. (Кому не знакомы хищные взгляды деревенских гуляк, какими они смотрят на чужака!) Но и то, что я замер на месте, не заставило их обратить на меня внимание. В надежде встретить знакомого я хотел было разглядеть их получше, но при виде первого же профиля меня охватило какое-то необъяснимое чувство стыда, как будто смотреть этим людям в глаза означало самым бессовестным образом вмешиваться в их личную жизнь. Я тотчас отвернулся и хотя успел увидеть лишь одно-единственное лицо,