Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Спасибо.

Тоня, подхватив корзину, скрылась в калитке.

— Кто она? — спросил Карцев.

— Горничная у командира полка. Хорошая, серьезная девушка, и должен тебе сказать…

Черницкий запнулся, толкнул Карцева в бок, и они, вытянувшись, отдали честь поручику — заведующему солдатской библиотекой. Поручик внимательно посмотрел на Карцева:

— Читатель Горького? — И, внушительно подняв палец, добавил: — Помню, помню тебя…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В зимнюю ночь безудержный, колючий ветер заметал дневального у ворот казармы. Он прятался в будку, но там было еще хуже: ветер бил в открытую сторону будки, и твердый снег, ударяясь о стены, напоминал шрапнельные разрывы. На колокольне женского монастыря пробили часы. Пробегавшая усталой рысью бездомная собака с поджатым хвостом ткнулась в будку, вскинула морду и, жалобно взвизгнув, бросилась прочь. Дневальный выскочил, ласково позвал ее (он в такую ночь был рад и собаке), но она привыкла не верить людям и скрылась в ночи. Тогда солдат начал ходить вдоль ворот, увязая в снегу. Ночная метель захватила его своей страшной красотой, и он запел:

Ой-ёй, ой-ёй,Дует ветер верховой!Мы идем босы, голодны,Каменьем ноги порваны.Ты подай, Микола, помочи.Доведи, Микола, до ночи!Эй, ухнем! Да ой ухнем!Шагай крепче, друже,Ложись в лямку туже!Ой-ём, ой-ём…

— Чего орешь? — вдруг послышался сквозь вьюгу чей-то голос. — Ведь ты на посту.

Солдат, жмурясь от снега, залепившего лицо, повернулся. Как незаметно подошел офицер! Мощная фигура, грудь перекрещена ремнями, шашка, кобура револьвера, поднятый башлык, белая от снега лопатка бороды. Узнал: командир третьей роты капитан Вернер, дежурный по полку.

— Какой роты, как фамилия? — спросил капитан низким басом.

— Карцев, десятой роты, ваше высокоблагородие!

— Доложишь ротному командиру, что недостойно вел себя на посту. А ну-ка дыхни, не пьян?.. Дурак!

Капитан удалился, а через полчаса Карцева сменили.

Он прибежал в казарму, в сенях отряхнулся от снега, потер замерзшее лицо. Дежурный Защима дремал, сидя за столом.

— Вернер дежурит! — Карцев затормошил спящего.

Защима вскочил, налил из чайника на руку холодной воды, брызнул себе в лицо. В полку хорошо знали, что с Вернером плохие шутки: чуть что — под суд.

Карцев кинулся к своей койке. Ох, как славно он сейчас отогреется! Рядом, укрывшись с головой, спал Самохин. А почему на койке Чухрукидзе откинуто одеяло и грузина нет? Карцев вспомнил, что в последние дни Чухрукидзе был очень печален, и смутное беспокойство за товарища охватило его. Он прошел по казарме, свернул в дальний угол коридора, отгороженный широким шкафом, где свалены щетки, метлы, ведра. Это, пожалуй, единственное место, где можно спрятаться в роте. Там что-то скреблось, слышался заглушенный стон. Серая, скорчившаяся фигура извивалась на полу. Карцев бросился туда, оторвал закостеневшие руки от концов платка, туго впившихся в шею Чухрукидзе, увидел его посиневшее лицо, вывалившийся язык. Бритая, угловатая голова, падая, ударила Карцева в живот.

— Эх, ты!.. Эх, милый!.. Что же ты делаешь?

Он обнял Чухрукидзе и услышал булькающее и шипящее дыхание, погладил грузина по голове.

— Нельзя сдаваться, брат, нельзя!

В полутьме смутно проступало лицо Чухрукидзе — сероватые пятна щек, черные провалы глаз, оскаленный рот.

Карцев поднял грузина.

— Идем, милый. Дойдешь?

Чухрукидзе пошел, шатаясь. Карцев довел его до койки, стащил с него сапоги, уложил, накрыл шинелью. Потом лег сам, но долго не мог уснуть.

В семинарии Петров был на плохом счету. За чтение Писарева, Добролюбова и Чернышевского сидел в карцере на хлебе и воде, за Чехова и Толстого — должен был отбивать две тысячи поклонов и под конец учения прочно возненавидел все, что было связано с богом, церковью и ее служителями. В университет его не приняли из-за плохой аттестации, выданной в семинарии, и его взяли на военную службу.

Через Карцева Петров сдружился с Мазуриным. Они часто беседовали друг с другом, спорили. Участвовал в этих встречах и Орлинский, заходивший иногда в десятую роту. Ему служилось очень плохо. Он попал к капитану Вернеру, самому жестокому офицеру в полку. Вернер невзлюбил его, донимал при каждом удобном случае, издевался: заставлял перед всей ротой снимать сапог и правильно завертывать портянку.

— Не так, отставить, — спокойно говорил он. — Еще раз.

Однажды, доведенный до отчаянья, Орлинский доложил капитану, что иначе завертывать портянку не может и просит показать ему, как надо это правильно делать.

Вернер побледнел.

— А еще тебе не показать, свиная харя, как шаровары застегивать? На четыре часа под винтовку! Восемь нарядов в кухню вне очереди!

— Придется что-нибудь сделать, — рассказывал Орлинский товарищам. — Иногда думаю: не пырнуть ли его штыком?

— А что толку? — заметил Мазурин. — Разве дело в одном Вернере?

Карцев негромко сказал:

— Вчера и сегодня никого не увольняли в город.

— Правда! — подтвердил Петров. — Меня с увольнительной запиской тоже не пустили. В чем дело?

— На фабрике Бардыгина волнения, — объяснил Мазурин. — Арестовано несколько рабочих. Говорят, два цеха бастуют. Двор полон полиции.

— Эх, поднялись бы по-настоящему! — стиснув руки, сказал Карцев. — Как в девятьсот пятом…

— И ничего не вышло бы! — раздраженно перебил Орлинский. — Ни к чему хорошему восстание привести не может. Наш народ еще не подготовлен к революции!

— Лучше, по-твоему, «медленным шагом, робким зигзагом, марш, марш вперед, рабочий народ»? Так, что ли? — усмехнулся Петров.

Подошел Черницкий.

— Поймали Мишканиса, — сурово сказал он. — Будут судить за побег. Сейчас поведут мимо казармы. Пойдем!

Они поднялись, подошли к решетчатым воротам. Здесь уже собралось много солдат, неизвестно как узнавших, что ведут беглеца.

Шло трое: седоусый жандарм с серебряными шевронами на рукавах, другой жандарм, еще молодой, с крупным мясистым лицом, бычьей шеей, и между ними плелся Мишканис — похудевший, заросший бородой, в вольной одежде.

— Здорово, Мишканис! — крикнул Черницкий. — Зря вернулся, на воле лучше!

Седоусый жандарм сердито посмотрел на Черницкого и подтолкнул Мишканиса.

— Ну, ты, шкура, полегче! — послышался голос Карцева, и столько холодной ненависти прозвучало в нем, что жандарм потрогал кобуру и беспокойно оглянулся на солдат.

— Не робей, товарищ! Мы свое еще возьмем!

Это выкрикнул Мазурин. Жандармы торопливо уводили арестованного.

Долго не расходились солдаты, возбужденно разговаривая о злосчастной судьбе Мишканиса.

Темнело. С запада шли тучи.

…На другой день к директору бардыгинской фабрики Левшину, известному в городе весельчаку и «душе общества», пришла делегация рабочих с требованием отменить жестокую систему штрафов и ввести страхование рабочих от несчастных случаев.

Левшин радушно принял делегатов в своем роскошном кабинете, усадил их в глубокие кожаные кресла и, выслушав, мягко сказал:

— Собственно говоря, ребята, штрафов у нас нет. Есть только вычеты за брак. Стало быть, все зависит от вас самих. Работайте как следует, и не будет никаких вычетов. Вот так-с!

— Веселый вы человек, Дмитрий Николаевич, — сказал пожилой машинист Семен Иванович. — Только ваша веселость нам боком выходит. Вы лучше прекратили бы штрафовать да рабочие казармы подремонтировали, а то крыши протекают, потолки обваливаются, теснота… Как народу жить? Разве так можно?

— Можно, все можно, Семен Иванович, — шутливо ответил Левшин. — Воровать да бунтовать только нельзя.

На этом и кончился разговор.

А спустя несколько часов фабрика стала. Пробравшиеся в цехи шпики пытались арестовать Семена Ивановича, но рабочие отбили его, а шпиков прогнали.

Ночью старика забрали жандармы. В рабочих квартирах и общежитиях начались повальные обыски. Из Москвы примчался разъяренный Бардыгин и приказал уволить всех «смутьянов и бунтовщиков».

На второй день забастовки рабочие собрались во дворе и потребовали хозяина. Но он не вышел к ним и призвал на помощь полицию. Узнав об этом, рабочие соседней фабрики побросали станки и пошли на выручку к своим товарищам. Городовые отступили, испугавшись огромной, возбужденной толпы. Пристав виновато доложил фабриканту, что полиция не может справиться с забастовщиками.

— Так вызовите войска! — крикнул Бардыгин.

И пристав позвонил командиру полка.

В ротах тотчас же были отменены утренние занятия. Никто не знал, в чем дело. Явился капитан Васильев, и послышалась команда: