Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

Керосиновые лампы, подвешенные к потолку, лили желтый скупой свет. Солдаты сидели за столами, расхаживали маленькими группами, разговаривали. Это был лучший час, когда все трудности дня оставались позади и можно было отдохнуть, заняться своими делами. В это время писались солдатские письма, осторожные и сдержанные, так как было известно, что конверты вскрываются. Самое заветное и нужное старались переслать с оказией, с верным человеком.

Кобылкин, получивший от взводного наряд, чистил винтовку. За высокий рост и худобу его прозвали в роте «цаплей». Уперев винтовку прикладом в пол, он водил шомполом с намотанной на конце промасленной тряпочкой. Костистое лицо Кобылкина было печально. Его мучило письмо, полученное из дому: жена писала, что всю собранную рожь взял лавочник за старый долг, и спрашивала, нельзя ли продать тулуп, иначе она не обернется.

Шомпол со свистом и шипением входил в канал ствола, вытесняя грязные, пенистые пузырьки масла, а Кобылкин видел перед собою свою избу, низенькую жену Симу и ситцевую занавеску, отделявшую угол, за которым он спал с Симой и ребенком. Домой Кобылкина не тянуло, но и тут было плохо. А какому солдату хорошо? Наверно, у каждого своя боль, свое несчастье… И Кобылкин длинно и тяжело вздохнул, поднял винтовку, заглянул прищуренным глазом в дуло — блестят ли как положено винтовые нарезы канала?

Открылась дверь, ведущая в квартиру Смирнова, и вышел он сам — в войлочных туфлях и старой шинели, служившей ему халатом. Двигался зауряд-прапорщик медленно, локтями подтягивал сползающие штаны. Осмотрел винтовку Кобылкина, вслух прочитал ее номер, год выпуска.

— Еще на японской была, — задумчиво произнес он и пошел дальше. Толстый, кругловатый, Смирнов напоминал крестовика, осматривающего свою паутину: крепка ли она, не прорвалась ли где-нибудь хитрая петля? За ним настороженно наблюдали солдаты. Он хорошо это видел. У него верный, волчий нюх, и, потолкавшись по казарме, Смирнов вернулся к себе. Все мирно и спокойно, но какая всему этому спокойствию цена?

В казарме рассказывали о том, как били зауряд-прапорщика. «Учили» его за страшную, изводящую солдат нудность, за то, что он и ночью не оставлял их в покое, выходил в шинели, накинутой на белье, — тесемки кальсон волочились за ним, — засматривал в лица солдат, проверял, правильно ли сложены вещи, уличал заснувшего дневального и говорил:

— Возьми, сукин сын, три наряда.

Его накрыли в одну из таких ночей и, укутав одеялами, мяли, били, тискали, и все это — молча, без единого звука. Он не кричал, зная, что убить его не рискнут, и только поджимал голову к груди. Его покатили по коридору до дверей квартиры и, ударив напоследок, втолкнули туда. Он не жаловался, никому не рассказал, что с ним случилось. Только запомнил ефрейтора со странной фамилией — Защима, дежурившего в ту ночь. Защима не выходил у него из дисциплинарных взысканий, получал самые тяжелые назначения, и в конце концов Смирнов сумел допечь его.

…Взводный Машков поднялся со своей койки и скомандовал становиться на песни. В роте знали, что он остается на сверхсрочную службу и скоро поступит в школу подпрапорщиков. Машков прекрасно усвоил железное правило начальства: ни на одну минуту не оставлять солдата праздным, дабы ему не лезли в голову «вольные» мысли. Песни — другое дело, — верные, хорошо подобранные, они настраивают солдата на боевой лад, придают бодрость, а если и позволяют грустить, то тихо, мечтательно, безвредно для начальства.

Солдаты построились кру́гом. Машков стал в центре, расправил плечи, сложил руки на груди.

— Руки на грудь! Слева направо качаться! — покрикивал он. — Раз-два! Раз-два!.. Запевай «Кари глазки»!

Расставив для равновесия ноги, скрестив на груди руки, все ритмично раскачивались, точно убаюкивали себя. Солдат с тонкой шеей откашлялся и начал чисто и мягко, задушевным тенором:

Кари глазки, куда вы скрылись,Мне вас больше не видать…

Остальные дружно подхватили:

Эх, куда же вы удалились,Навек заставили страдать…

Многие забывались в песне. Обмякали лица, туманились глаза, затихала на время солдатская тоска, на душе делалось легче. Песни следовали одна за другой и закончились разудалой «Взвейтесь, соколы, орлами». На дворе горнист заиграл вечернюю зорю. Дежурный, придерживая у пояса штык, пробежал по казарме, торопил:

— Становись на поверку!

Солдаты, подтягивая пояса, выстроились во всю длину коридора. Взводные и отделенные стали перед вздвоенной шеренгой. Началась перекличка. Голос откликавшегося выскакивал, точно клавиша на рояле, когда ее ударяют. Но одна клавиша промолчала: не отозвался Мишканис…

— Если сегодня не явится, доложить ротному командиру, — проворчал Смирнов.

Но Мишканис не явился и на следующий день. Его сначала считали в самовольной отлучке, а потом приказом по полку объявили находящимся в бегах.

Поезд подошел к низкому деревянному вокзалу. Петров вышел на платформу, опустил сундучок и взглянул на своего спутника. Сергеев, длинный, узкий, с продолговатым белым лицом, стоял на площадке вагона и брезгливо водил глазами по сторонам.

— Идемте! — предложил Петров. — Чего ждете?

— Носильщик! — сердито позвал Сергеев, запахнул ловко сшитую, с перехватом в талии шинель, натянул коричневые лайковые перчатки и медленно сошел на платформу.

На площади Сергеев, обутый в шевровые сапоги, тщательно обходил лужи.

— Боже мой, какая кругом мерзость! — говорил он при виде убогих домишек. — Не понимаю, как мог я согласиться поехать в этакую дыру!

Носильщик нес кожаный чемодан. Подъехал извозчик. Петров поставил свой сундучок под ноги, чемодан Сергеева извозчик взял на козлы. Проваливаясь в ухабах, пролетка двинулась в город. Сергеев гордо выпрямился. На его шинели были синие твердые погоны с номером полка и шнурками вольноопределяющегося. Новенькая кокарда блестела на фуражке.

— Совсем не видно порядочных людей на улицах, — брюзжал Сергеев, — одни чуйки и зипуны… — И вдруг, толкнув Петрова, показал глазами на тротуар. Там, подобрав юбку и приоткрывая стройные ноги, шла девушка в шляпке и черной кофточке, отороченной мехом.

— Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно, — с довольным видом продекламировал Сергеев.

Но тут произошел неожиданный случай. Из-за угла вышел офицер — толстоногий, с курчавыми, как у барашка, светлыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки. Он важно ступал, помахивая короткой рукой, как под музыку марша. Увидев медленно проезжающую пролетку с вольноопределяющимися, офицер остановился и, заметив, что один из них не поднес руку к козырьку, крикнул остреньким фальцетом:

— Ну, ну! А честь кто будет отдавать?

Извозчик, желая оградить своих пассажиров от неприятности и на этом, быть может, подработать, взмахнул кнутом.

— Стой, стой, кому говорят!

Пролетка остановилась. Офицер сделал Сергееву приглашающий жест:

— Пожалуй-ка, дорогой, ко мне.

Сергеев, хмурясь и пожимая плечами, слез на мостовую.

— Почему чести не отдаешь?

— Прошу прощения… Я только что еду на военную службу… еще не знаком с правилами…

— Руки, руки как держишь? — завопил офицер так, что прохожие начали останавливаться. — Зачем руками разговариваешь? Я тебя проучу! Узнаешь у меня!..

И, вынув записную книжку, занес в нее фамилию Сергеева.

— Под юнкера играет, — издевательски добавил он, взглядом с головы до ног измеряя Сергеева. — Мы тебе спесь подрежем, юнкер-пункер!

Он победоносно проследовал дальше. Сергеев, зеленый от унижения и злости, забрался в пролетку.

— Не обращайте внимания на всякую дрянь, — посоветовал Петров.

Но Сергеев с ужасом думал, что все это позорное происшествие видели посторонние, может быть даже и та девушка, что прошла по тротуару.

— Возмутительное хамство! — негодовал он. — Нет, я этого так не оставлю!

Они прибыли в канцелярию полка, и тут их с изысканной вежливостью принял полковой адъютант, штабс-капитан Денисов — щеголеватый офицер с напомаженными волосами. Он предложил им сесть, обращался на «вы» и спросил Сергеева, которому явно отдавал предпочтение перед плохо одетым Петровым, откуда он и кто его родители. Сергеев, расцветая, сообщил о служебном положении своего отца, видного московского инженера. Затем, краснея и запинаясь, рассказал о встрече с офицером.

Денисов улыбнулся.

— Толстенький, белокурый? — переспросил он. — Знаю, знаю, поручик Жогин. Любит ловить солдат. Можете не беспокоиться, все устрою.

И, сразу став официальным, заявил, что назначает прибывших в десятую роту.

— Нельзя ли… на частной квартире? — спросил Сергеев.