Бегство из гетто: Заметки по поводу рукописи, оставленной в ОВИРе - Борис Кравцов

Каждый из нас (выезжающих в Израиль. — Б. К-), разумеется, рассчитывал только на самого себя. Рабочий — на силу рук и мастерство, специалист — на силу ума и образование. Все соразмерялось с индивидуальными способностями и вытекающими из них личными возможностями…»

Ну что же — ни «великий Израиль», ни «строительство родины всех евреев», ни религиозные мотивы — ничто из этого стандартного набора сионистских лозунгов никого, или почти никого, и никуда не влекло. Что правда, то правда. Каждый думал только о том, как подороже продать себя и побольше получить за это. И Шполянский в том числе. И все же в приведенной выше цитате есть передержка. Речь идет о рабочих.

Даже израильская статистика вынуждена признать, что среди иммигрантов из СССР рабочих — ничтожное меньшинство, значительно меньше того, на что надеялся Израиль, испытывавший в то время острую нужду в рабочих руках, в солдатах. Рабочая профессия, в силу которой человек постоянно находится в трудовом коллективе, приобщен к коллективному труду и живет его результатами, — уже сама по себе в нашей стране сильнейшее противоядие против любых националистических, в том числе и сионистских, настроений.

Как писал в феврале 1978 года израильский журнал «Сион», определенную часть «еврейских возрожденцев» составили «герои черного рынка и прочие преступники».

Что же, чьи души ловили, те и получили. Шполянского «ловить» не надо было: он сам стремился и сам попал в соответствующую ему социальную среду. Что же он в ней обрел?

Ответ на этот вопрос может быть только однозначным: ничего, кроме крушения всех надежд и иллюзий. Собственно, к этому краткому выводу и может быть сведена вся рукопись Шполянского — все ее 1500 страниц с многочисленными к ним приложениями. А потерял все, что включает в себя такое короткое, но духовно емкое слово — Родина. И об этом он тоже написал и — убежден — искренне.

…Ребенок познает окружающий его мир вещей и представлений не только с помощью взрослых, но и на собственном и далеко не всегда безболезненном опыте. «Хорошо» — «плохо», «можно» — «нельзя», «горько» — «сладко» — кто из нас в младенчестве постигал суть этих понятий, не уколовшись иголкой, не попробовав горчицы, не хватившись ручонкой за горячую сковородку? Проходили синяки, заживали ранки на пальчиках, высыхали слезы… Человечек, прежде чем стать человеком, постигал мир и его такие простые и вместе с тем сложные истины — что такое хорошо и что такое плохо. отличать черное от белого, ложь от правды, общество,' где человек человеку — волк, от общества, где человек человеку — друг, товарищ и брат!

…Осенний прохладный день в Париже. Моросит мелкий дождь, и гудящая толпа на одной из центральных улиц укрыта сотнями разноцветных зонтиков, кутается в воротники, капюшоны, шарфы… Вдруг прямо перед нами появляются двое молодых людей — мускулистые, загорелые торсы в одних плавках. Расстилают коврик на тротуаре и молча демонстрируют приемы какой-то борьбы, бросая друг друга через голову, через бедро прямо на жесткий асфальт… Толпа течет мимо, обходя их, и никто, кроме нас, советских, не обращает внимания на эту картину, и в пустую жестянку, поставленную рядом с ковриком, за те несколько минут, пока мы «глазели», не упало ни одной монеты. «Безработные», — поясняет гид…

Витрины фешенебельного универсального магазина, расположенного недалеко от знаменитой «Гранд-опера», одеты в волшебную сказку. Кувыркаются гномы, снуют белочки, мигают, переливаются разноцветные огоньки… «Счастливого рождества!», «Покупайте! Покупайте!»

А рядом — другая «витрина»: кусок толстого стекла, закрепленный на какой-то стойке прямо посреди тротуара. Молодой человек в джинсовой курточке с поднятым воротником, укутав в шарф шею, методично опускает губку в ведро с мыльной пеной и водит ею по стеклу. С другой стороны такая же губка, уже ничем не закрепленная, точно следует его движениям. Вверх-вниз, по диагонали — по вертикали, и стекло блестит первозданной прозрачностью. Какое-то новое приспособление, магнитное, что ли, для мытья окон. Подходим. Квалифицированный механик. Уже полгода без работы. Жена, дочь… Рад этой возможности немного подзаработать в канун рождества…

Навстречу — человек-реклама. С головы до ног упакованный, как в коробку, в какие-то яркие щиты-плакаты. «Покупайте! Покупайте!» — призывают они, и звенят бубенчики на шутовском колпаке, а лицо под ним старое, изможденное, без улыбки…

Здесь же, недалеко от центра, на узкой улочке, у подъездов, молодые женщины. Густо накрашенные губы, рейтузы, заправленные в яркие сапожки, плотно облегают бедра, почти обнаженные груди… Тоже ждут работу…

Каждое утро в точно назначенное время у подъезда нашей гостиницы стоял автобус. Шофер в аккуратном костюме, лет 27, демобилизовался из армии, образование не завершил — не хватило средств. Мать живет в провинции, старая уже, одна, разводит на продажу птицу. Работы там для него нет, двоим на продаже этих индеек не прокормиться. В этом большом городе он снимает мансарду, без отопления и туалета, только кран и раковина. Плата? Почти треть заработка. Ни разу не брал, как говорят у нас, бюллетеня по болезни, ни разу не опоздал на работу, не был в отпуске. Только на рождество на несколько дней приезжает к матери — помочь по хозяйству, подремонтировать старенький дом. Работа, надо держаться за работу, вон сколько людей ищут ее…

После завтрака, как только мы размещались в автобусе, наш гид, Наталья Михайловна, элегантная, стройная, несмотря на уже не молодой возраст (кажется, в 1918 или 1919 году родители увезли ее из революционной России), начинала пересказывать нам новости из местных газет. На этот раз они сообщили о самоубийстве молодой учительницы. Произошло это где-то в провинции, я уже не помню деталей — то ли школу закрыли, то ли число учителей сократили, — во всяком случае, девушка оказалась без работы.

— Нет, — повернувшись к нам вместе со своим креслом, расположенным у самого лобового стекла, рядом с водителем, слегка жестикулируя, говорила Наталья Михайловна, — она, как это сказать, не осталась без куска хлеба. У нее были довольно обеспеченные родители, и они любили свою единственную дочь. Тут пишут, что она была скромной и трудолюбивой, идеалистка, что ли, и профессию свою любила. Она долго искала работу, а когда отчаялась найти ее, отравилась. Вот фотография девушки, миленькая такая, вот ее старые родители плачут у гроба… Жизнь без работы, без дела потеряла для нее смысл… Как это ужасно — безработица… Впрочем, вам это не понять…

Наталья Михайловна повернулась к стеклу, и экскурсия вошла в свою колею: «Посмотрите направо — здесь жил кардинал Ришелье…» «Посмотрите налево — здесь снимает апартаменты Брижит Бардо…» А мы передавали из рук в руки газету с фотографией молодой и симпатичной женщины. Она только-только получила диплом на право преподавания в школе и смотрела на мир широко открытыми и радостными глазами…

Эти слова: «Вам не понять» — я услышал на следующий же день, но уже совсем в другой обстановке. Прилетев в Париж, я сразу же позвонил своим французским друзьям. Мишель и Мари, по-русски мы их звали Миша и Маша, долго работали в Советском Союзе, мы подружились, они бывали у меня дома, в Ленинграде, я — у них, в Москве. Несколько лет назад они вернулись на родину, и вот Мишка, одной рукой небрежно придерживая руль какого-то старенького дребезжащего автомобиля («Купил по дешевке», — пояснил он), не переставая расспрашивать об общих знакомых, на сумасшедшей скорости мчит меня по вечернему Парижу. Ровные ряды невысоких домов, как у нас где-нибудь в районе послевоенных новостроек, исцарапанный надписями и рисунками лифт, и я в крохотной прихожей. Первое, что бросается в глаза, — уличный фонарь с надписью «Проспект Кутузова». «Мальчишки (у них двое сыновей) увезли из Москвы, когда там меняли уличные знаки», — пояснила Мари. Небольшая четырехкомнатная квартира, высота потолков два с половиной метра, кухня совмещенная с гостиной, везде книги — много наших, советских.

Я деланно возмущаюсь:

— Как, стол еще не накрыт! Где устрицы, где бургундское, где коньяк «Наполеон», наконец?

Мари смеется:

— Брось валять дурака. Ведь привез же московскую водку, икру, выкладывай, у мальчишек уже слюнки текут.

Я действительно привез и водку, и баночку икры, и даже корюшку маринованную, и, конечно же, буханку нашего, ленинградского «черного» круглого хлеба.

— Ты ничего не понимаешь, — говорила Мари, когда мы расселись за столом. — Мы с Мишкой, так сказать, средние французы. — Она назвала свою и его зарплату, сложила их и затем стала вычитать: — Квартира — раз, сравнительно, по французским ценам, недорогая, мы живем не в частном, а в муниципальном доме. Но просрочить плату нельзя ни на один день. Страховка за квартиру и машину — два. Кредит за мебель — три… — Она стала загибать пальцы уже на второй руке. — Остается как раз на еду и одежду. Но ведь надо, как это у вас говорят, но мало кто делает, еще и на черный день откладывать. А вдруг моя контора обанкротится или заболеем? Ты уж, конечно, побегал по магазинам? Видел, есть и дубленки, и замша, и кожа. А обратил внимание: сколько парижан в дубленках ходит? У нас с Мишкой их нет, и икру в Париже ложками не едят. Я сегодня прикинула: нас четверо, да ты, всего за стол сядут пять человек. Купила пять кусочков ветчины, салат, пять кусков мяса, пять бананов. Не волнуйся, бутылка вина в доме есть, только «Наполеона» не будет, переживешь. Ты ведь ужинал в гостинице, не голодный сюда пришел? Здесь в гости ходят разговаривать, а не есть…