Бегство из гетто: Заметки по поводу рукописи, оставленной в ОВИРе - Борис Кравцов

В том-то и дело, что рукопись есть, а книги нет. Нет цельной книги — ни по форме, ни по содержанию. Нет анализа явлений и фактов — есть их перечисление. Нет глубины охвата событий — есть ее видимость, сопровождаемая общими и общеизвестными комментариями. И часто употребляемые выражения: «я думаю», «мне кажется», «надо сделать вывод» выглядят по меньшей мере претенциозно.

Об этом Шполянскому говорили многие: и редакторы, и журналисты, когда он предлагал свою рукопись к изданию. Говорил и я в беседе с ним, в письменном отзыве на книгу. Все замечания Шполянский воспринимал с плохо скрытым раздражением и все отвергал с ходу.

В этом — весь Шполянский, с его самомнением, самоуверенностью, переоценкой своих способностей и возможностей.

И все же «но» — то самое сакраментальное «но», с помощью которого следует отдать должное Шполянскому. Он написал все, что хотел написать, во всяком случае все, что перечислил в своем плане: 12 частей, 99 глав, 702 раздела! Только разработанные им, как я уже говорил, план и аннотация к нему занимают 176 страниц, а это же почти семь печатных листов!

И пусть это компиляция, пусть повторение общеизвестных и в основном чужих мыслей и выводов, но — последовательное и целеустремленное.

И если согласиться с оригинальным определением одного из писателей, что банальность — это всего-навсего истина, уставшая от повторения («два помножить на два равняется четырем» — это тоже банальность, но когда первоклассник самостоятельно приходит к такому решению, он — Эйнштейн!), так вот, если согласиться с этим определением, то Шполянский не устает повторять одну непреложную и открывшуюся ему на горьком и трагическом опыте истину: сионизм — от его «теоретических» истоков и до конкретной практики, воплотившейся в политике государства Израиль, — враг человечества, враг евреев.

Другое дело, что за это «открытие» он заплатил непомерно большую цену — лишился Родины. Если, конечно, допустить кощунственную мысль, что рядом со словом «Родина» можно поставить это слово — «цена»… Но об этом — ниже и специально.

Там, где события истории и современность проецируются на личный опыт Шполянского, там, где он пишет о том, что видел, пережил, с чем встречался, где он приводит свидетельства очевидцев — и тех, кто творит сегодня черное дело сионизма, и их жертв, одной из которых является он сам, — там мысль его ассоциативна, пафос обличения поднимается до публицистической остроты, оправданного и горького сарказма. У меня создалось такое ощущение, что он бьет наотмашь, как говорится, до последнего патрона, и все в цель — как расплата за свою исковерканную жизнь, как предостережение тем, кого эта расплата может еще настигнуть…

Но таких страниц до обидного мало. Он все ходит и ходит вокруг истории евреев, сионизма и иудаизма, колонизации Палестины и образования государства Израиль, повторяет общеизвестные факты, делая вид, что приводит их впервые, что до него никто ничего подобного не писал, и безапелляционно отвергает всю «предшествующую» его рукописи литературу — все «нечитабельно», «неинтересно», «наукообразно» и «неглубоко». Для того чтобы написать подлинно «глубокое» и «всеобъемлющее» исследование о сионизме, вскрыть его подлинное лицо, требуются, подчеркивает он, и время и талант. Что касается времени, которым он располагал, это мы уже знаем. После слова «талант» стоит многоточие. Надо думать, из скромности…

И во всем этом, как мне кажется, есть своя логика. Логика столь же очевидная и банальная, сколь и пресловутая формула: дважды два — четыре.

Экскурс в историю, обращение к далеким событиям, к чужим свидетельствам, к многочисленным, пусть и удачно подобранным цитатам — все это нужно Шполянскому, отдает, он себе в этом отчет или нет, только для одного: чтобы уйти от самого себя. Иначе с неотвратимой остротой встает вопрос простой, закономерный и неизбежный: а почему же ты, если, как утверждаешь, любил и любишь Родину, если понимаешь предательскую сущность сионизма и империалистический, противный тебе характер его «колониального треста» (это слова Шполянского) — государства Израиль, — почему же ты, Шполянский, предал Родину (и это слова Шполянского. — Б. К.) и уехал в Израиль?

Ответа, вразумительного ответа на этот вопрос нет, и не только в многостраничной рукописи Шполянского. Я спрашивал об этом его лично, ему задавали этот вопрос во время его интервью корреспонденту Ленинградского телевидения. Он — обычно самоуверенный, самонадеянный, за словом в карман не лезет — уходил в общие рассуждения. И в этом вся «логика» Шполянского, его рукописи, его и многих других иммигрантов, с исковерканной и горькой судьбой которых меня сталкивала журналистская работа: ответа нет и быть не может.

Однако пусть все-таки на этот вопрос ответит сам Шполянский — как может, как хочет, как он пишет…

Позднее прозрение

Каждый человек — кузнец своего счастья — так во всяком случае утверждает пословица.

А несчастья? Не своими ли руками шаг за шагом, камень за камнем, мостят некоторые себе дорогу к своему же собственному краху — моральному, нравственному, гражданскому?..

В. ШПОЛЯНСКИЙ:

«…Уже прошло более десяти лет с начала ряда событий, надолго предопределивших мою судьбу, и только что закончились пять с небольшим лет, проведенные за пределами Родины, оставленной мною столь легкомысленно….

Напряженные события последних лет заслоняют самое начало пути, которое уже выглядит скорее как короткая прелюдия перед сложной многоплановой и драматической симфонией жизненных судеб многих сотен людей, встреченных мною в разных странах трех континентов.

В отдельные моменты мне начинало казаться, что у многих из нас — участников странного и страшного процесса обезличивания и обездоливания — какой-то общий, усредненный путь и одинаковая судьба. Но при ближайшем рассмотрении пути обычно оказывались разными, и если они приводили к схожим судьбам, то только в силу действующих объективных обстоятельств, в которых оказывается большинство из нас, вне зависимости от личных желаний и воли…

…Я работал в экспериментальных мастерских Ленинградского художественного фонда. Возможности применения новых материалов и технологий в искусстве были достаточно перспективны и интересны, и я отдавал этому все свое время. Коллектив художников, работавших в мастерских, был сравнительно невелик, и мы все, живя в мире общих интересов, были дружны.

О том, что кто-то уезжает на „историческую родину“ — в государство Израиль, — и тем более побудительных причинах к такой „перемене мест“, я не имел ни малейшего представления до тех пор, пока в числе таких людей не оказался один из моих знакомых. Он был достаточно юн и недостаточно профессионален, и я всегда с удовольствием делился с ним опытом работы и просто мыслями. И именно от него я узнал все, что в последующие несколько лет составило мой личный израильский „багаж“.

Мой приятель уезжал в Израиль по вызову своего деда, жившего в городе с экзотическим названием Кфар-Саба. Не менее экзотично звучало и название израильской академии искусств — „Бецалель“, в которой он собирался получить образование… Ни ему, ни тем более мне и в голову не могло прийти, что эти названия еще прозвучат потом в наших беседах, обретя новый смысл, и от былой экзотики не останется и следа… Поэтому, прощаясь в конце 1969 года, мы думали о том, что это — навсегда…

Где-то в конце 1972 года одна из моих знакомых обратилась ко мне с просьбой о помощи. Речь шла о том, что ее сестра с мужем и двумя детьми получила разрешение на выезд в Израиль. Но у мужа была открытая язва желудка, один из детей болел… Одним словом, нужна была только „техническая помощь“, а я не умею отказывать…

С этого началось мое вхождение в круг людей, по разным причинам одержимых идеей „воссоединения с родственниками“ и ради этого шедших далеко не самыми честными путями и действовавших зачастую не лучшим образом… Я достаточно скоро попал под действие этого психоза и был то непосредственным участником, то свидетелем процесса выезда в Израиль, пройдя весь путь сам, шаг за шагом…

Я и по сей день не в состоянии разобраться во многом, что происходило со мной лично. Прежде всего, у меня не было никаких националистических убеждений, и я не имел ни малейшего представления о том, что может лежать в основе такого рода „убеждений“. Я всегда считал те или иные способы и формы самовыражения, присущие индивидуальности, независимыми от национальной принадлежности индивидуума. В равной степени я уважал как личность, так и. коллектив в их требованиях или условиях сосуществования и не считал объединение по национальному признаку обязательным для достижения самого высокого уровня духовного общения.

Одним словом, я не представлял себе возможным выбор общения исключительно по принципу национального… Поэтому мои первые впечатления от среды, образованной прежде всего на националистической основе, среды, сознательно одурманивающей себя „возвышенной ложью“ национального превосходства, среды, которая, проповедуя „братство евреев“, творила немало черных дел по отношению друг к другу, — мои первые впечатления были достаточно негативными.