Стихотворения - Булат Окуджава

Господи мой боже,

зеленоглазый мой! Пока Земля еще вертится,

и это ей странно самой, пока ей еще хватает

времени и огня, дай же ты всем понемногу...

И не забудь про меня.

1963

ОСЕНЬ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

Какая царская нынче осень в Царском селе! Какие красные листья тянутся к черной земле, какое синее небо и золотая трава, какие высокопарные хочется крикнуть слова.

Но вот опускается вечер, и слышится ветер с полей, и филин рыдает, как Вертер, над серенькой мышкой своей.

Уже он не первую губит, не первые вопли слышны. Он плоть их невинную любит, а души ему не нужны.

И все же какая царская осень в Царском селе! Как прижимаются листья лбами к прохладной

земле, какое белое небо и голубая трава, какие высокопарные хочется крикнуть слова!

1963

ЗНОЙ

Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск по проспектам полуночным за прохладой.

Может быть им пора поторопиться в петергофский

первый поезд, пекло потное покинуть, на перроне позабыть.

Петухи проголосили, песни поздние погасли. Прямо перед паровозом проплывают и парят Павловска перрон пустынный,

Петергофа плен прекрасный, плеть Петра, причуды Павла, Пушкина пресветлый взгляд.

1964

ИЗ ОКНА ВАГОНА

Низкорослый лесок по пути в Бузулук, весь похожий на пыльную армию леших пеших,

песни лихие допевших, сбивших ноги,

продрогших,

по суткам не евших и застывших, как будто в преддверье разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани, пишет письма домой на глухом барабане, позабыв все слова, он марает листы. Истрепались знамена, карманы пусты, ординарец безумен, денщик безобразен... Как пейзаж поражения однообразен!

Или это мелькнул за окном балаган, где бушует уездных страстей ураган, где играют безвестные комедианты, за гроши продавая судьбу и таланты, сами судьи и сами себе музыканты...

Их седой режиссер, обалдевший от брани, пишет пьеску на порванном вдрызг барабане, позабыв все слова, он марает листы, декорации смяты, карманы пусты, Гамлет глух, и Ромео давно безобразен... Как сюжет нашей памяти однообразен!

1964

ОДНА МОРКОВЬ

С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА

Мы сидим, пехотные ребята. Позади - разрушенная хата. Медленно война уходит вспять. Старшина нам разрешает спать.

И тогда (откуда - неизвестно, или голод мой тому виной), словно одинокая невеста, выросла она передо мной.

Я киваю головой соседям: на сто ртов

одна морковь - пустяк... Спим мы или бредим? Спим иль бредим? Веточки ли в пламени хрустят?

...Кровь густая капает из свеклы, лук срывает бренный свой наряд, десять пальцев, словно десять свекров, над одной морковинкой стоят...

Впрочем, ничего мы не варили, свекла не алела, лук не пах. Мы морковь по-братски разделили, и она хрустела на зубах.

Шла война, и кровь текла рекою. В грозной битве рота полегла. О природа, ты ж одной морковью словно мать насытить нас смогла!

И наверно, уцелела б рота, если б в тот последний грозный час ты одной любовью, о природа, словно мать насытила бы нас!

1964

ВРЕМЕНА

Нынче матери все

словно заново

всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили,

но больше их хлебом корили,

сильнее лупили.

Нынче, как сухари,

и любовь, и восторг, и тревогу,

и преданность копят... То ли это инстинкт,

то ли слабость души,

то ли сам исторический опыт?

Или в воздухе нашем само по себе

развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви

и лишило отныне покоя?

Или, ждать отказавшись, теперь за собой

оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить

и творить чудеса за кого-то другого?

Что бы ни было там,

как бы ни было там

и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку

опять высоко подскочила.

И когда худосочные их сыновья

лгут, преследуют кошек,

наводняют базары, матерям-то не каины видятся - авели,

не дедалы - икары!

И мерещится им

сквозь сумбур сумасбродств

дочерей современных,

сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы,

то рука Жанны д'Арк,

то задумчивый лик Монны Лизы.

И слезами полны их глаза,

и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу

ничего,

кроме этой любови!

1964

ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ

Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох:

"Прощай, прощай..."

"Прощай, прощай..." Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю и то простить, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть.

Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. "Прощай, прощай..." Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.

"Прощай..." Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.

"Прощай, прощай..." Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.

"Прощай, прощай..." Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю.

Прощаю побелевшими губами, пока не повторится все опять осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час

прощаться и прощать.

1964

* * *

То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне.

И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок.

Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить.

И нету прав других.

Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.

1964

МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ

Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? "Учитель",

"Каменщик",

"Поэт", "Немой свидетель века"?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему

нечем.

1964

* * *

Ярославу Смелякову

В детстве мне встретился как-то кузнечик в дебрях колючек, трав и осок. Прямо с колючек, словно с крылечек, спрыгивал он как танцор на носок, передо мною маячил мгновенье и исчезал иноходцем в траве... Может быть, первое стихотворенье зрело в зеленой его голове. - Намереваюсь! - кричал тот кузнечик. - Может ли быть? - усмехался сверчок. Из-за досок, из щелей, из-за печек крался насмешливый этот басок. Но из-за речек, с лугов отдаленных: - Намереваюсь! - как песня, как гром... Я их встречал, голубых и зеленых. Печка и луг им служили жильем. Печка и Луг - разделенный на части счастья житейского замкнутый круг, к чести его обитателей частых, честных, не праздных, как Печка и Луг, маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна... Пламени этого столпотворенье не успокоят ни мир, ни война, ни уговоры его не излечат, ни приговоры друзей и врагов... - Может ли быть?! - как всегда из-за печек. - Намереваюсь! - грохочет с лугов. Годы прошли, да похвастаться нечем. Те же дожди, те же зимы и зной. Прожита жизнь, но все тот же кузнечик пляшет и кружится передо мной.

Гордый бессмертьем своим непреклонным, мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих... Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается. Что мы для них?

1964

ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ

Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются не слышны их голоса.

Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена.

И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова...

Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес.

Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них...

...только жаль, что понимаем с опозданием на миг!

1964

* * *

Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке

поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке

поцелуев и драк, в славословии

и гульбе выбрать только любовь себе!

1964

КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ