Князь Козловский - Петр Андреевич Вяземский

в ноги Императору. Государю, казалось, было это неприятно, а Козловского, воспитанного в новейших западных обычаях, это поразило прискорбно и глубоко. На эту тему, с обычной своей живостью и красноречием, целый час оправдывал он меры, принятые Петром I. «Платья», говорил он, «не без влияния на нравы. Этим двум господам», продолжал он, «получившим хорошее воспитание, образованным, никогда не могла бы прийти в голову эта азиатская выходка, если были бы они иначе одеты».

Само собою разумеется, что раз водворенный в Михайловский Дворец, Козловский получил право гражданственности и во всех салонах избранного Петербургского общества. Он снова попал в свою стихию и наслаждался своим положением. Но худое состояние здоровья его часто препятствовало ему вполне предаваться своим светским увлечениям. Он по неделям должен был сидеть дома. Мы тогда с Жуковским часто навещали его и заставали то в ванной, то на кровати. Не смотря на участие в его недугах, нельзя было без смеха видеть барахтавшуюся в воде эту огромную человеческую глыбу. Здесь можно кстати употребить это прилагательное огромное, которое так часто и неуместно ныне у нас употребляется. Пред нами копошился морской тюлень допотопного размера. До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тут уж не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол обставлен и завален был головными щетками, окурками сигар, объедками кушанья, газетами. Стояли стклянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелись здесь и там посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам, и еще каких дам, Господи прости! Самых изящных и самых высокорожденных. Но все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений, а иногда и парадоксальных суждений о событиях и людях. В Козловском была еще другая прелесть, сказал бы я, другой талисман, если бы сравнение это не было слишком мелко и не под рост ему; скажем просто, была особенно-притягательная сила, и эта сила (смешно сказать, но оно так) заключалась в его дородстве и неуклюжестве. Толщина, при некоторых условиях, носит на себе какой-то отпечаток добродушие, развязности и какого-то милого неряшества; она внушает доверие и благоприятно располагает к себе. Над толщиною не насмехаешься, а радушно улыбаешься ей. С нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее к веселости. Впрочем, я уверен, что в телесном сложении и сложении внутреннем и духовном есть какие-то прирожденные сочувствия и законные соразмерности. Крылов, например, должен был быть именно таким, каким он был, чтобы написать многие свои басни. Слог есть выражение человека: Le style c'est l'homme, давно сказано; и не только нравственный человек, но и физический, не только внутренний, но и внешний. Для знавших Крылова некоторые из басен это не имели бы половины успеха, если был бы он худощавый и поджарый. Плоды, которые он приносил, много выигрывали от дерева, которое их произрастало. Пушкин, родись в физических условиях Крылова, не написал бы многого из того, что он написал.

Сноски

1

Отрывок из записок князя Козловского, написанный им по поводу посещения великой герцогиней Мекленбург-Шверинской Добберана.