Князь Козловский - Петр Андреевич Вяземский

сами по себе, а люди сами по себе. Могут быть модные министры и модные генералы, но не все генералы бывают львами Петербургских салонов. Спросите любую хозяйку, какого чина тот или другой гость, и она с изумлением посмотрит вам в глаза, ничего не поймет в вашем тарабарском вопросе и подумает, что вы рехнулись с ума. По привычке и по застаревшим предрассудкам многие у нас не имеют о том ясного понятия. В этом отношении особенно отличаются анахронизмами некоторые из наших нравоописателей и нравоучителей. В романах и драмах своих они с особенным мужеством и ожесточением ратуют против этой мнимой нашей общественной олигархии. Им особенно приятно и будто вменяется в обязанность выставлять глупцом каждое превосходительство, а уж тем паче каждое высокопревосходительство. Они думают, что совершают тем гражданский подвиг и отмщают общество за наложенное на него унижение. Генералитет туманит их глаза и понятия. Не беру на себя ответственности отстаивать ум каждого генерала. Помню слова Ланжерона, им кому-то сказанные на поле сражения: Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумали; а у наших авторов идет в этом отношении поголовщина и погенеральщина. В этом-то и есть их ошибка. Все это выходит из того, что они мало знают. Все это привидения и кикиморы их запуганного и провинциального воображения.

Но пора возвратиться в Козловскому. К удовольствию вашему, мы находим его в лучшем положении. Дни его тяжкого испытания и опалы приходили в концу. Вскоре был он самым блестящим образом вознагражден за свое долготерпение. Двери Михайловского Дворца гостеприимно и радушно раскрылись пред ним. Великий Князь Михаил Павлович вероятно где-нибудь встретился с ним во время первого заграничного своего путешествия. Узнав о пребывании Козловского в Петербурге, он пригласил его в себе. Это первое сближение не могло оставаться случайным. Великий Князь и Великая Княгиня, как и должно было следовать, оценили ум, любезность и своеобразность Козловского. Он вскоре сделался приближенным и почти домашним при этом Дворе. Великого Князя немногие знали: многие неспособны были убедиться в благородстве чувств и характера его, в прямоте и ясности ума и увлекательности простосердечного обхождения его. Его более знали по строгости воззрении его на военную дисциплину и по частым применениям этих воззрений в общим и частным случаям. Но и тут эта строгость, может быть, доводимая иногда до крайности, была в нем следствием высокого чувства ответственности, которую сознавал он в себе пред Государем своим и общественным благоустройством. Что-же касается собственно до него, то сердце его никогда не участвовало в действиях строгости и в порывах вспыльчивости его. Напротив, оно часто, помимо воли и умозаключений его, заступалось и ходатайствовало с успехом за минутные жертвы правил, которые он предписал себе и которых держался как нужных и необходимых узаконении. Как бы то ни было, в сношениях вне служебных и частных нельзя было найти человека более обходительного, более доступного к выражению мнений независимых и иногда встречавших в нем искреннего и добросовестного опровергателя.

Впрочем, вопрос о военной дисциплине в войсках и о применении теоретических правил её в действительности есть важный государственный вопрос, который еще не единогласно и не окончательно решен ни военными специалистами, ни знаменитыми полководцами. Разумеется, он не подлежит здесь нашему рассмотрению. Мы только мимоходом затронули его в связи с характеристическим очерком Его Высочества. Я имел счастие пользоваться особенным благоволением Великого Князя. Он нередко бывал у нас по вечерам, и присутствие его нисколько не стесняло ни нашего семейного круга, ни обыкновенных наших посетителей. Напротив, оно оживляло и разнообразило наши беседы. Ближайшими посетителями нашими в то время были: Арзамасец наш и бывший дипломат Полетика, которого Великий Князь, охотник до прозвищ, называл всегда monsieur le fallacieux diplomate, граф Михаил Виельгорский, Жуковский, которого Великий Князь особенно любил и уважал, и еще кое-кто из наших приятелей; разумеется, что когда Козловский находился в Петербурге, он был непременным членом этого тесного приятельского кружка. Бывали и дамы. Великий Князь не требовал никаких исключений в вечерних наших приемах. Разговор касался до всего и на лету затрагивал и важные вопросы, и просто житейские. Помню, что однажды шли прения о смертной казни, против которой и Великий Князь подавал свой голос. Он свободно и часто с особенной живостью и меткостью выражался на Русском языке и на Французском, пересыпая речи свои каламбурами, не только Французскими, но и Русскими, и часто весьма удачными. Особенно мастер был он рассказывать. Память его была неистощима. Когда-же изменяла она ему и забывал он имя какой-нибудь личности, мне случалось получать от него на другое утро записку с приведением имени, которое накануне не мог он припомнить. Он обладал необыкновенным даром и искусством мимики. Выражение лица его, голос, ужимки, все в рассказе его олицетворяло личность, которую он хотел представить… Помню, с каким одушевлением, можно сказать, с какою живописью в словах вызывал он пред нами сцены, которые происходили пред сдачею Варшавы в 1831 году. Я знал многие из Польских личностей, которые выводил он в рассказе своем, и мог вполне оценить верность и меткость его характеристической съемки. Особенно живо был представлен заносчивый генерал Брюковецкий, который, в присутствии Великого Князя, вместо возражений на делаемые предложения, ударил кулаком по столу, с нарушением приличий, требуемых важностью совещания. Встретясь у нас однажды с госпожею Тютчевою (первою супругою Федора Ивановича), приехавшею из Мюнхена, он весь пересоздал себя в короля Людвига Баварского, известного своими странными ухватками и причудами. Тютчева говорила, что ей кажется, что она не в Петербурге, а в Мюнхене.

Великая Княгиня Елена Павловна, само собою разумеется, разделяла сочувствие супруга своего в Козловскому. Она не могла не оценить вполне ум его и не увлечься богатыми и разнообразными свойствами этой замечательной личности. Напротив, с тонкою женскою проницательностью вскоре угадала она, что при этом блестящем уме было и доброе сердце, и все внутренние качества, которые, так сказать, пополняют дары ума и придают силе его какую-то еще более привлекательную прелесть.

Князь Козловский сделался своим и домашним человеком не только в Михайловском Дворце, но и в загородных домах Их Высочеств имел с ними свое летнее пребывание. Если они были в нему благосклонны, то и он отвечал им вполне неограниченною преданностью своего любящего и признательного сердца. Великая Княгиня была в нему так внимательна, что, зная его любовь к наукам и с целью разнообразить круг их ежедневных бесед, давала в честь его академические обеды, приглашая на них наши ученые знаменитости. Тут Козловский из дипломата, из блестящего светского человека,