ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

Бекеша была символом работы в НКВД: ее нельзя было ни покупать, ни носить обыкновенным, смертным. Итак, человек в бекеше оказался начальником банка. У него не было времени для разговора со мной сейчас же, но, прочитав записку переводчика, он сказал, что будет меня ждать вечером того же дня дома и дал свой адрес. Когда через несколько часов после этого я шел, покачиваясь от голода, по абсолютно темным улицам незнакомого города в поисках квартиры начальника банка, мне все казалось, что из темноты смотрят на меня его глаза, маленькие, злые, близко посаженные, с очень тяжелым взглядом. Они казались мне еще хуже бекеши и очень удачно ее дополняли. Такие глаза знает всякий гражданин СССР, которого когда-либо допрашивали в Москве на Лубянке.

Вечерняя встреча и беседа с начальником банка запомнилась мне навсегда. Хозяин был уже сильно пьян, когда я пришел. От водки и от благодушного настроения духа его глаза совершенно утратили волевую целеустремленность следователя, тем не менее он учинил мне с самого начала откровенный допрос: кто, откуда и куда, зачем, как и почему.

В ярко освещенном кругу от сильной электрической лампы я сидел перед пьяным начальником банка, рассказывая ему самую банальную беженскую историю, а его жена сбоку, из темноты, молча наблюдала за нами. Моя болтовня, едва ли вообще удовлетворительная, ему, однако, понравилась; он все ободрял меня, хвалил почему-то за осторожность (?) и непрестанно возвращался пьяной мыслью к каким-то «инструкциям», которыми он сегодня не хочет заниматься. Я так и не понял толком, кто кому должен давать инструкции — я ему или он мне.

В заключение, несмотря на протесты жены, он потребовал, чтобы я распил с ним бутылку самогона. Как ни боялся я пить — голодный и истощенный, — было ясно, что вырваться без скандала из властных объятий моего нового знакомого совершенно невозможно. Поэтому я не стал особенно возражать, тем более, что решить в этот момент, что опаснее — остаться или уйти, — было очень трудно. Я остался, а безнадежно протестующая и совершенно трезвая жена была вскоре не без рукоприкладства выпровожена мужем из комнаты.

Мы начали есть и пить, и я, то ли от жадности к еде, то ли от страха, пьянел очень медленно. И чего же я только тогда не наслушался! Говорилось, конечно, не все прямо, а больше намеками; многое просто как бы само собой подразумевалось. Но что такое «намек» в устах пьяного человека? — Он часто яснее самой беззастенчивой откровенности. Одним словом, если бы и не было в свое время сделано предупреждений со стороны приютившего нас железнодорожника, то я бы уже из одной этой беседы мог убедиться, что, несмотря на немецкую оккупацию, городские дела в значительной своей части находятся по-прежнему в руках большевиков, которые по-прежнему терроризируют население до последней степени.

Только тут я окончательно понял весь ужас нашего положения: уже не просто об опасности, а скорее о ничтожных шансах на спасение приходилось теперь думать. Собутыльник мой окончательно захмелел. Для меня возникал мучительный вопрос: помнит ли он на другой день то, что говорит и делает в пьяном виде? В комнате появилась его жена, ловкая, складная, выдержанная женщина. С ее появлением возник другой, не менее мучительный вопрос: слышала ли она наш пьяный разговор?

В ту минуту мне пришло, однако, в голову, что, может быть, не все еще потеряно и что осталось еще одно последнее средство для спасения. Многолетний опыт трудной подсоветской жизни подсказывал, что в этих условиях следует попробовать притвориться дураком и никудышным с практической точки зрения человеком. Прием известный и испытанный: старый и, в то же время, вечно новый. Утопающий хватается за соломинку — я и посвятил этому весь остаток вечера, имея в виду не столько пьяного начальника, сколько его совершенно трезвую супругу. Когда вся самогонка была выпита, мы расстались с хозяином на том, что я на другой день утром прихожу к нему на работу для зачисления в штаты. А с хозяйкой, которая пошла меня провожать до калитки, на том, что муж ее спьяна «все врет: штатного места у него для меня нет, и чтобы я вообще и думать забыл о поступлении в банк». Последнее можно было расценивать скорее как хороший симптом: мистификация, очевидно, удалась, я этому искренне возрадовался.

Серьезная дама оказалась более чем права. Меня не только не приняли в банк, но очень скоро выяснилось и другое: что меня вообще никуда не примут. Зато и на перекладину около базарной площади я тоже не попал. Где-то, очевидно, было решено, что торопиться со мной особенно нечего. Лютая зима, отсутствие пригодного для жилья помещения, голод, вши и инфекционные заболевания должны были медленно, но верно выполнять роль палача. Если бы не помощь добрых людей, а потом и Православной Церкви, никто из нашей семьи все равно не дожил бы до весны. В действительности же получилось несколько иначе: из шести человек мы потеряли (и то несколько позднее) только двоих, наиболее пожилых, слабых и неподготовленных к такому совершенно особому образу жизни.

Ориентироваться в жизни маленького провинциального города было нетрудно. Вскоре я собрал все интересующие меня о Полоцке сведения. С первых же дней войны Полоцк попал в зону колоссального немецкого окружения: в результате немцы, которых большевики ждали с запада, пришли в город с востока, от Витебска[66]. Это обстоятельство исключило возможность эвакуации, и город, с прилегающими к нему районами, был захвачен почти со всем своим населением мирного времени. Выполняя приказ Сталина, в Полоцке, как и повсюду в других местах, отступающие войска и специальные комсомольские бригады[67] зажигали жилые постройки, магазины и склады[68]. Под страшный вопль и плач населения они ходили из дома в дом, бросая бутылки с бензином. Люди едва успевали выскочить на улицу, сохраняя из имущества только то, что было на себе. Никакие протесты не помогли: в пытавшихся оказать сопротивление или тушить пожар стреляли[69].

Ужас этого первого и для многих русских, может быть, самого главного бедствия Второй мировой войны, имевшего место еще до вступления немцев в город, не поддается описанию. Город был почти весь деревянный; он сгорел на три четверти, оставляя тысячи людей без крова, имущества и каких-либо средств к существованию. Значительная часть из них разошлась потом по окружным деревням. Немцы входили среди дымящихся развалин: на многих улицах не осталось ни одного жилого дома. Они пытались вместе с жителями тушить пожар, но было уже слишком поздно. Огромные военно-продовольственные склады хлеба, мяса и масла, созданные заблаговременно Сталиным около Полоцка в расчете на наступательную войну, горели в течение многих месяцев уже при немцах; к ним нельзя было близко подойти.

Население, в том числе и евреи, знакомые с немецкой оккупацией еще по Первой мировой войне, не боялись немцев и даже приветствовали их приход, как это было почти повсеместно в России[70]. Ненависть к советской власти пересиливала у советских граждан все другие чувства и соображения[71].

В центре экономических интересов народа была земля и свободная торговля; земля, конечно, прежде всего. Когда местные крестьяне, мобилизованные большевиками перед самым приходом немцев, проходили уже в качестве военнопленных по городу и встречали глазами родственников и знакомых, они, совершенно забывая о своем собственном незавидном положении, кричали в голос: «Что вы тут зря болтаетесь? Бегите скорее домой делить землю! А мы пока будем вместе с немцами добивать Сталина!» Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшего будущего никто иначе просто не мог бы себе и представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью), сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая еще не успела даже хорошенько осмотреться на месте.

Фронтовые части немцев были прекрасно снабжены всем необходимым; они, как правило, не грабили и не обижали гражданского населения. Это производило на людей самое благоприятное впечатление. Доверие к немцам подкреплялось также и тем обстоятельством, что они в первое время весьма охотно отпускали пленных: местных — по домам, а дальних — во всех тех случаях, когда какая-либо местная семья или одинокая женщина соглашалась взять пленного «приймаком». Немцев в то время почти никто еще не рассматривал как врагов: очевидными для всех врагами были только Сталин, партийцы и комсомольцы, которые сожгли город. Однако восторженный подъем продолжался недолго. Прокатились дальше отборные фронтовые воинские части, началась «спокойная» организация новой жизни, и настроение людей стало не повышаться, а, наоборот, быстро падать. Немцы не оправдали ни одной заветной мечты, ни одной законной надежды населения: они все время делали такие вещи, которые никак не укладывались в рамки здравого смысла. И уже одно то, что понять их было просто невозможно, заставило людей сразу насторожиться и заподозрить что-то недоброе.