Славные подвиги - Фердиа Леннон

происходило кое-что дико странное. От онемения начинало казаться, что я вовсе не на камне сижу, а на облаке – гляжу на все сверху, этакий малютка-бог.

Прогулка по карьеру с Пахесом сбивает меня спесь. Я считал себя знатоком, но по ходу прогулки то тут, то там выдаю свое невежество. Представьте себе полумесяц, пустивший в небеса серебряные корни – вот такой примерно формы карьер. Сам полумесяц – все, что под открытым небом; это, безусловно, самая большая часть карьера, но по краям уходят далеко вглубь скалы извилистые проходы. Вот это и есть корни – я даже не представлял, сколько их. Пахес с ними хорошо знаком. Объясняет, что многие афиняне проводят дни в тоннелях, чтобы спрятаться от солнца, и выходят только по ночам. Я спрашиваю: это там они прятались, когда Битон убил его друга? Его передергивает, он отворачивается.

Мы находим актера в одном таком тоннеле, под покрывалом из камней – я его даже не вижу с первого раза. Когда я делаю шаг внутрь, он начинает орать, и Пахесу приходится его успокаивать. Оказывается, Битон с ним сцепился пару дней назад – он спасся, забравшись поглубже, туда, куда Битону не залезть. Он садится, и с него осыпаются камешки и пыль, будто он крот, выскочивший на свежий воздух; я даю ему хлеба. Его кожа белая от извести, а глаза – огромные и черные. Я перевожу взгляд от них к Пахесовым, зеленым, как ящерица, и думаю, как же удивительно разнообразны глаза у нас, живых существ.

– Как думаешь, сможешь сыграть Медею? – спрашиваю я.

– Смогу.

– Всю пьесу?

Он косится на мех.

– Да.

– Первую сцену?

– Точно да.

– Ну что, давай.

– Сейчас?

– Ага.

Он косится на Пахеса.

– Давай, Нума.

Нума откашливается, просит сначала воды. Я даю ему мех, он делает большой глоток, утирает бороду. Где-то по ходу этого движения его лицо начинает меняться, осанка тоже.

– О, кто-нибудь, взгляните на меня! – говорит Нума женским голосом.

– Неплохо.

Нума моргает.

– О, кто-нибудь, вы видите, что он сделал? Он – мой возлюбленный, отец детей, которых я носила и кормила, по капле вливала в них жизнь с молоком, сладким от любви к нему – а теперь взгляните! Я осталась одна, и ложе мое некому согреть, и холодно, так холодно, мне холодно! Видите? Видите, что он со мной сделал? – Он замолкает. – Мне продолжать?

– Да.

Он продолжает. Иногда он сбивается, забыв слово, бормочет, но в целом получается удивительно. Ни на что не похоже. Мы с Пахесом сидим, слушаем этого оголодавшего сукина сына, наполовину заваленного камнями, и, пока мы слушаем, что-то меняется. Слова и голос размываются, размывается сама его суть, и он становится двумя вещами сразу: конечно, он – умирающий с голоду афинянин, но вместе с тем что-то еще, сначала неявное, но набирающее силу. Он – Медея, несчастная царевна Медея из Колхиды, и она высказывает все свои жалобы на Ясона: как она творила волшебство, чтобы помочь ему добыть золотое руно, убила брата, предала отца, чтобы он заново обрел свое царство. Как он поклялся ей в вечной любви при свете звезд, сказал, что никогда не бросит, а при первой же возможности взял и бросил, съебался с девчонкой вполовину моложе себя, сделал Медею посмешищем, и теперь она покинута, теперь ей нечего делать, кроме как бродить по Греции в горе и одиночестве. Слыша все это, я терзаюсь от обиды на несправедливость и, повернувшись к Пахесу, проклинаю его. Говорю ему, что он – подонок. Что без Медеи он ни за что бы не добыл руно. У меня дрожит голос.

– Она тебя любит! – говорю. – Детей тебе, сволочи, родила!

– Что?

Это Нума. От Медеи не осталось ни следа. Они с Пахесом на меня таращатся. Оба перепуганы до полусмерти.

– Извиняюсь, – говорю. – Сымпровизировал немного. Прекрасно, Нума. Надо будет уточнить у Гелона, но уверен, что роль твоя. И ты, Пахес, молодец.

Я отламываю два больших куска хлеба, даю один Нуме, другой – Пахесу.

– Крайне впечатлен, – говорю я.

Тем временем Гелон неплохо продвинулся. У нас набрался целый хор из пятнадцати афинян, и каждый второй из них утверждает, что в Афинах им доводилось играть в больших постановках. Не на главных ролях, но в хоре. Для начала мы ставим отрывок из середины, и Нума справляется потрясно, даже лучше, чем в тоннеле. Пока он говорит, я смотрю на Гелона, и у него все лицо дрожит, с каждым словом Нумы на нем проступает что-то новое. После выступления Гелон подходит к нему и обнимает.

– Знакомься, Гелон, это Медея, – говорю. – Медея, это Гелон.

– Спасибо, – говорит Гелон.

Я приобнимаю Пахеса, потираю ему волосы.

– Кто ты?

– Ясон.

Даю ему еще хлеба. Хор смотрит.

– Кто он?

– Ясон! – говорит хор, пятнадцатью голосами как одним.

– Ты – Ясон.

Пахес кивает, жуя.

5

На обочине шестеро детишек в шлемах, с мечами и с белыми палками. По дороге от карьера мы ничего не видели – одинокая получилась прогулка, только наше дыхание да карканье ворон, – и эти солдатики как-то добавляют утру красок. Они кричат, чтобы мы подняли руки, а не то они нас выпотрошат как рыб. Мы с Гелоном поднимаем руки, просим, чтобы нас не потрошили как рыб. Вперед выходит один мальчишка. Шлем ему велик, металл закрывает нос, но видно впалые щеки и серые глаза.

– Крутой меч, – говорю я.

– Заткнись, – отвечает мальчик. – Что, хочешь, чтобы я тебя выпотрошил?

– Нет, спасибо.

– А ты?

– Совсем не хочу, – говорит Гелон.

Он расхаживает из стороны в сторону, потирает подбородок.

– Что вы делаете в Сиракузах?

– Мы – сиракузяне.

– Ложь.

– Прошу, – говорю я. – Пощади.

– По-моему, звучат как афиняне, – выкрикивает ребенок, который стоит подальше.

Мальчик усмехается:

– Что, ребята, из Афин приплыли? – Он поворачивается к Гелону. – Лазутчики?

– Ни в коем случае.

– Знаете же, что мы делаем с лазутчиками, да?

– Потрошите как рыб?

Мальчишка хмурится, проводит белой палкой от моего подбородка к Гелонову, и тот в отвращении отшатывается:

– Бля, кость.

– Что?

– У него кость.

Я присматриваюсь: оба конца палки шишковатые и желтые. Да, при внимательном рассмотрении она определенно напоминает кость из ноги.

– Это у тебя кость?

Мальчишка кивает. Его друзья гикают и тоже машут костями.

– Где ты ее взял?

– Молчать!

Он замахивается было снова, но Гелон берет его за руку, встает на колено, заглядывает ему в глаза и медленно, спокойно повторяет:

– Где ты ее взял?

– Молч…

– Я серьезно спрашиваю, мать твою. Ты где ее взял?

Мальчишка что-то