Условности - Теодор Драйзер

побитую дождями, с щелями между досками, в которых порой подвывал ветер, и сыроватую, хотя несколько тенистых вязов и ореховых деревьев придавали ей живописный и трогательный вид, навевая воспоминания о прошлом, соорудил сам Генри, когда ему был двадцать один год и он только что женился.

Было это сорок восемь лет назад. Старая, как и сам дом, тронутая плесенью мебель казалась напоминанием о былых днях. Возможно, вам доводилось видеть этажерки вишневого дерева с витыми ножками и ребристым верхом. Там стояла такая. Была здесь и старомодная кровать под пологом, на четырех столбиках с шишечками и резными завитушками, печальное подобие своего дальнего предка времен короля Якова[5]. Такое же высокое широкое бюро из вишни было сделано добротно, но выглядело потертым и отдавало затхлостью. Свинцово-серый с розовым лоскутный ковер, покрывавший пол под этими стойкими образцами долговечной мебели, истрепался и выцвел; Фиби Энн соткала его своими руками за пятнадцать лет до смерти. Скрипучий деревянный ткацкий станок, на котором его создали, стоял теперь, словно пыльный скелет, рядом со сломанным креслом-качалкой, источенным червями платяным шкафом – бог знает каким древним, – с запачканной известью скамейкой, что когда-то служила подставкой для цветочных горшков на крыльце, и прочими одряхлевшими предметами домашней утвари в восточной комнате, пристроенной к так называемой основной части дома. Здесь хранилась всевозможная старая рухлядь: отжившая свой век сушилка для белья с двумя треснувшими прутьями; разбитое зеркало в старинной раме из вишни, которое сорвалось с гвоздя и раскололось за три дня до смерти их младшего сына Джерри; настенная вешалка для шляп, крючки которой украшали когда-то фарфоровые головки, и швейная машинка, незатейливое устройство, давно уступившее первенство своим молодым соперницам, представительницам нового поколения.

Фруктовый сад за восточной стеной дома был полон узловатых старых яблонь, корявые, изъеденные червями стволы и ветви которых густо заросли зеленым и белым лишайником, отчего в лунном свете деревья мерцали печальным зеленовато-серебристым сиянием. Крыши приземистых надворных строений, где когда-то обитали куры, пара лошадей, корова да несколько свиней, местами покрылись мхом, а со стен так давно облупилась краска, что доски их подгнили, разбухли и сделались серо-черными. Передняя изгородь со скрипучей покосившейся калиткой и боковые ограды из перекрещенных жердей и брусьев пребывали в таком же плачевном состоянии. Собственно, они состарились вместе с обитателями дома, старым Генри Райфснайдером и его женой Фиби Энн.

Эти двое жили здесь с тех самых пор, как поженились – тому минуло сорок восемь лет, – а Генри и того дольше, с самого детства. Его отец с матерью были уже в летах, когда он еще юнцом впервые влюбился и решил жениться. Родители предложили ему привести жену в их дом, так Генри и поступил. Его отец и мать прожили вместе с сыном и невесткой десять лет, прежде чем умерли; Генри и Фиби остались одни со своими пятью стремительно растущими детьми. С того дня много всего случилось. Из семи детей, которых они произвели на свет, трое умерли; дочь переехала в Канзас, сын – в Су-Фолс, и после никто о нем больше ничего не слышал; еще один сын обосновался в Вашингтоне, а последняя из дочерей жила в том же штате, что и Генри с Фиби, их разделяло всего пять округов, но, поглощенная собственными заботами, она редко вспоминала о родителях. Полностью оторванные от родительского дома временем и рутиной обыденной жизни, которая никогда их не привлекала, дети, куда бы ни забросила их судьба, мало задумывались о том, как обстоят дела у отца с матерью.

Старый Генри Райфснайдер и его жена Фиби были любящей парой. Возможно, вы знаете, как это бывает с простыми, бесхитростными натурами, которые прирастают, точно лишайник, к камням жизненных обстоятельств и терпеливо проживают отведенный им срок, пока не обратятся в прах. Большой мир громко заявляет о себе, но им он ни к чему. Разум их не стремится к заоблачным высотам. Фруктовый сад, луг, кукурузное поле, свинарник да курятник – все, что их занимает. Когда созревает пшеница, ее жнут, а затем молотят; когда стебли кукурузы буреют и теряют блеск, их срезают и скирдуют; когда набирают силу посевы аржанца, его косят и складывают в копны. Потом приходит зима, нужно везти на рынок зерно, пилить и колоть дрова, заботиться об очаге и о пище, изредка заниматься починкой и наведываться в гости. Помимо этих забот да перемен погоды – снегопада, дождей и погожих дней – в их жизни нет ничего неожиданного, ничего значительного. Остальной мир представляется им далекой безумной фантасмагорией, мерцающей, как северное сияние в ночи, едва различимой, неясной, словно звяканье коровьих колокольчиков вдали.

Старый Генри и жена его Фиби любили друг друга, насколько это возможно для двух уже немолодых людей, которым не осталось в жизни ничего иного, кроме как любить. Ему сравнялось семьдесят, когда она умерла. Это был сухощавый старик с жесткими черными с проседью волосами и клочковатой неряшливой бородой, чудаковатый и вздорный. Он смотрел на вас своими тусклыми, водянистыми рыбьими глазами с гусиными лапками темно-бурых морщин в уголках. Одежда его с отвисшими карманами и непомерно широким воротом, растянутая и вытертая на коленях и локтях, выглядела, как и у многих фермеров, потрепанной, мешковатой и неказистой. Фиби Энн, тощая как жердь и нескладная, в лучшем своем наряде – видавшем виды черном платье и с черной шляпой на голове – казалась бледной тенью женщины. Шло время, теперь им приходилось заботиться только о себе, и двигались они все медленнее, а работали все меньше. Из пяти свиней, которых они держали, остался один поросенок, а единственная лошадь, которую сохранил за собой Генри, была сонной скотиной, не слишком откормленной и не особенно чистой. Куры, в прежние времена водившиеся здесь в избытке, почти все исчезли, причиной были хорьки, лисы и недостаток должного ухода, что влечет за собой болезни. Некогда ухоженный сад казался теперь жалким бесформенным своим подобием. Вьющиеся растения, цветы и клумбы, украшавшие когда-то окна и двор, превратились в глухие заросли. Было составлено завещание, разделившее маленькое, истерзанное налогами владение поровну между оставшимися четырьмя детьми, так что в действительности оно не представляло интереса ни для одного из них. И все же супруги жили вместе в мире и согласии, разве что порой старый Генри становился уж очень раздражительным, начинал брюзжать по пустякам: дескать, что-то не сделано или лежит не на месте.

– Фиби, где мой секач? Почему ты никак не оставишь мои вещи в покое?

– Лучше замолчи, Генри, – предупреждала его жена скрипучим, визгливым