Фугу - Михаил Петрович Гаёхо

А со словом «квант» выходила совсем другая история. Вроде бы слово должно обозначать некую неделимую сущность, но quantum на латыни — это всего лишь «сколько». Сколько вешать граммов? Сколько надо, столько и взвесим.

Отсюда следует, что квантовая механика должна, по справедливости, сменить название. Начиная со слова «механика» — потому что на построение каких таких машин-механизмов рассчитана эта теория? Никаких машин в перспективе не просматривается, разве что в очень отдаленной перспективе. Не механика, значит, а физика.

Теперь нужно было разобраться со словом «квант». Его можно заменить словом «атом», но оно уже занято. Слово «индивид» подошло бы по своей корневой сущности, но ему хорошо на его собственном месте. А может быть, и незачем искать смысла на стороне, за пределами родного языка. «Физика неделимых» — почему нет? — хорошо выглядит на вес, и на ощупь солидно.

А слово «педофил» все-таки зря обидели. Человек перебирал слова: библиофил, скрипофил, перидромофил, даже глюкофил — ни в одном из них не было уничижительного намека на извращение. А педофилу не повезло. Но детей все-таки надо любить. А демократии не существует в природе. Человек вздохнул и обратил свое внимание к атому.

Атом представлялся ему в виде точки, не имеющей размера, но имеющей вес и определенное место в пространстве. Вообще-то было б корректней представить его как точку, как раз не имеющую определенного места, — что-то в виде размытого облака. Примерно так учила свежепоименованная физика неделимых. Но сейчас человеку хотелось определенности. Но тут уж, как говорится, что-нибудь одно — либо голова, либо шляпа.

Еще были простые, без подвоха, слова «разум», «воля», «сознание», которым хотелось найти место. Что-то из этого было на слуху и в контексте. «Разум вселенной», «разум атома» — говорил один философ, а человек слышал, а если не слышал, то мог прочесть написанное. На портрете философ был с бородой, но не лысый, и это придавало его речам убедительности.

О разуме человек не стал задумываться — непонятно, что там имел в виду старый философ. А с сознанием было вроде бы интуитивно ясно. Атом должен осознавать только факт своего существования, в этом — элементарный акт сознания. Вот, кажется, и все, но какая-то незавершенность чувствовалась в этой конструкции, чего-то не хватало. Если атом — это точка, имеющая свое место в пространстве, то атом должен осознавать это место. Не в смысле знания координат (первозданный мир, может быть, еще не опутан их сетью), а в смысле возможности отличить один атом (точку) от другого такого же, но находящегося в другом месте. То есть отличить себя от другого (для него, элементарного, это уже проблема). А кто, собственно, отличает, кто проводит различие? В этой картине неявным образом предполагается существование внешнего, объемлющего сознания, которое, собственно, только и может осуществить эту операцию. И оно как бы делегирует атому часть своих полномочий (подобно тому, как объемлющее пространство предоставляет ему место для размещения). «Сверху вниз делегирует, а не наоборот, потому что демократии нет ни здесь, ни там», — сказал человек, обращаясь к портрету бородатого философа, и тот промолчал в знак согласия.

«Но не избыточна ли эта схема по сравнению с той элементарной, к которой я стремился?» — подумал человек и снова посмотрел на портрет философа.

— Осознание идентичности, — произнес портрет.

— Точно, — обрадовался человек, — а осознание своей идентичности опирается на осознание различия между собой и другим. Но здесь тоже есть два варианта.

— Что-нибудь одно: либо голова, либо шляпа, — произнес портрет.

— Два варианта: с одной стороны, различие между двумя одинаковыми атомами может устанавливаться непосредственно — просто по факту того, что они разные, с другой стороны, оно может определяться опосредованно — атомы различны, потому что различно их местоположение.

И второй вариант предпочтительней, потому что атомы как-никак существуют в пространстве, и сравнивать один с другим так, как будто они находятся вне, было бы не экономией, а излишним напряжением усилий.

— Но это ведь не всё? — Человек посмотрел на портрет.

— Воля вселенной, — произнес портрет философа. — Покой и воля.

«Вселенная велика, а демократии нет в ней, — подумал человек. — А воля атома, возможно, это всего лишь стремление к движению в ту или иную сторону из того состояния покоя, в котором он по умолчанию пребывает».

На этом месте человек перестал думать, потому что надо когда-нибудь отдохнуть и фонтану.

Он вздохнул и закрыл глаза, сидя на ступеньке, которая, мягко подрагивая, скользила то ли вверх, то ли вниз (может, это был уже не тот человек).

— А детей надо любить, — сказал портрет.

— Надо любить, — уже задремывая, прошептал человек. — Встречу педофила, пожму ему руку.

15

В два прыжка Нестор перелетел через второй эскалатор, идущий вверх, к третьему — неподвижному.

Там сел на ступеньку. В неподвижном спокойствии он думал просидеть долго.

Но скоро услышал за спиной стук каблучков по асфальту.

«Неужели?» — и в ожидании замер.

Но оказалась не Лиля, а маньяк Бенджамин с бородой и в шляпе.

На ногах у него были лакированные туфли с каблуками.

Он сел рядом с Нестором.

Нестор потрогал топорик, который на петельке висел у него близко к телу, но инструмент, заточенный под старушек, наверное, не годился для маньяка.

Бенджамин молчал, и Нестор тоже молчал рядом с ним.

«Скорей бы уж», — думал Нестор. И вот почувствовал руку Бенджамина у себя на колене. Он хотел сбросить ее широким движением или встать и уйти, не оборачиваясь, но не мог пошевелиться и замер, холодея, словно ожидал чего-то страшного. Но ничего не происходило.

Ничего не происходило довольно долго. Наконец маньяк мягко и как бы осторожно пожал колено Нестора и убрал руку.

— А ты боялась, — произнес он бархатным голосом.

Его уже не было рядом.

Нестор видел его спину, удаляющуюся вниз по эскалатору.

Он отвел взгляд в сторону, и спина исчезла.

Нестор взял в руку топорик (который так и висел у него под мышкой) и, закрыв глаза, перенесся на идущую вверх ленту, где причитали и плакали старухи, одетые в черное.

16

У нестора на петельке под мышкой висел топорик.

Оружие, заточенное исключительно против старух в черном, которые, собираясь большим числом, поднимали на Нестора свои клюковатые палки и острия зонтиков.

Впрочем, от старух нельзя было требовать, чтобы они были реально в черном. Это Нестор предвзято красил их в черное. Такими они казались ему в массе, а стоило приглядеться, среди них оказывались