Ясно. Новые стихи и письма счастья - Дмитрий Быков

«У бывших есть манера манерная…»

У бывших есть манера манерная —Дорисовать последний штрих:Не у моих – у всех, наверное,—Но я ручаюсь за моих.

Предлог изыскивается быстренько,Каким бы хлипким ни казался,И начинается мини-выставкаПобед народного хозяйства.

Вот наши дети, наши розы,Ни тени злости и вражды.Читатель ждет уж рифмы «слезы».Ты тоже ждешь. Ну ладно, жди.

А тут у нас гараж, как видишь, —Мужнин джип, моя «рено»…Ты скажешь ей: отлично выглядишь.Она в ответ: немудрено.

Тут время взору опуститься,Чтоб суть была обнажена:Намек стыдливого бесстыдства,Покорно-страстная жена.

И тон твой ласков и участлив,Как безмятежный окоем:– Надеюсь, ты еще будешь счастлив,Как я в отсутствии твоем.

Боюсь, в мое последнее лето,Подведя меня к рубежу,Мир скажет мне примерно это,И вот что я ему скажу:

– Да, я и впрямь тебе не годилсяИ первым это уразумел.Я нарушал твое единствоИ ничего не давал взамен.

Заметь, с объятий твоих настырныхЯ все же стряс пристойный стих,Не меньше сотни строк нестыдных,Простынных, стылых и простых.

А эти розы и акация,Свет рябой, прибой голубой —Вполне пристойная компенсацияЗа то, что я уже не с тобой.

«Продираясь через эту черствую…»

Продираясь через эту черствую,Неподвижную весну,Кто-то спит во мне, пока я бодрствую,Бодрствует, пока я сплю.

Вот с улыбкой дерзкою и детскоюОн сидит в своем углуИ бездействует, пока я действую,И не умрет, когда умру.

Знать, живет во мне и умирание,Как в полене – головня.Все, что будет, чувствую заранее,Сам себе не говоря.

Знает замок про подвал с чудовищем —Иль сокровищем, Бог весть, —Что-то в тишине ему готовящим,Но не видит, что там есть.

Что ж ему неведомое ведомо,Чтоб мы жили вечно врозь,Чтоб оно звало меня, как велено,И вовек не дозвалось?

Верно, если вдруг сольемся в тождествоИ устроим торжество —Или мы взаимно уничтожимся,Иль не станет ничего.

Так что, методически проламываяРазделивший нас барьер,Добиваюсь не того ли самого я —Хоть сейчас вот, например?

«Прошла моя жизнь…»

Прошла моя жизнь.Подумаешь, дело.Предавшее тело, походы к врачу.На вечный вопрос, куда ее дело,Отвечу: не знаю и знать не хочу.

Дотягивай срок,Политкаторжанка,Скрипи кандалами по ржавой стране.Того, что прошло,Нисколько не жалко,А все, что мне надо, осталось при мне.

Вот так и ГосподьНе зло и не скорбноУставится вниз на пределе временИ скажет: матчастьНе жалко нисколько,А лучшие тексты остались при нем.

«Чтобы заплакать от счастья…»

Чтобы заплакать от счастьяпри виде сиреневого куста,Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.И когда сирень перевешиваетсячерез дедовский палисад,То к счастью всегда примешиваетсястрашнейшая из досад:А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыдаНа самом деле не надо, а надо, чтоб как тогда —Когда без всякой сирени, свирели и вешних водПо норам своим сидели и думали: «вот-вот-вот»?Ведь тесную эту норку, погреб или чердакТак просто принять за норму, когда она долго так.Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.В набор любых околесиц поверишь в таких местах.

Чтобы заплакать от счастья при виде тебя,какая ты есть,Хватило бы тысячи прочих лиц, а их —миллиардов шесть.И когда окно занавешиваетсяи другие мне не видны —То к счастью всегда примешиваетсятоска и чувство вины,Как будто при виде райского кубкамне кто-то крикнул: «Не пей!»Ты скажешь, что это острей, голубка,а я считаю – тупей.На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, —Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.Что за всеобщее торжество, что за железный смех!Было бы нас хоть двое на сто —а нас ведь двое на всех.

Да и чтобы заплакать от счастья при мысли,что вот она, жизнь моя,На свете могло быть, честное слово,поменьше небытия,А то когда я с ним себя сравниваю,вперившись в окоем,Мне кажется слишком страннымнастаивать на своем.

«Ничего не может быть иначе…»

Запах свежий и тлетворный…

Ничего не может быть иначе.Начинается гроза.Чувство, будто в детстве, в дождь, на даче:Делать нечего, гулять нельзя.

У окна стою, как в детстве,К потному стеклу прижав чело.Чувствую себя в соседствеНе могу пока сказать чего.

Лужа от забора до сарая.Тучи в виде двух квашней.Зелень ядовитая сыраяПахнет гуще и душней.

Как по взмаху царственного жезла —Или царского жезлá —Дружно нечисть разная полезла,Закипела, приползла.

Мох на камне, плесень на заборе,Розовые черви на гряде…Под землей таящееся мореПроступило кое-где.Всюду, где трясина, где траншея,А не твердая земля, —Вся поверхность мира не прочнееДождевого пузыря.

Все растет на бездне, на могиле,Все дожди уютны и грозны,Всюду запах свежести и гнили,Гибели и новизны.

Лиловеет небо и клубится,Лишь восток прозрачно-серИ просторен, словно там границаОкеана, например.

Гул прилива, близость океаньяНа последнем берегу,На котором, кроме любованья,Ничего я сделать не могу.

Никакого пафоса дешевого —Мол, блажен, кто посетил сей сад, —Только волны лиственного шороха,Полусонный, сумрачный распад,

Затяжная горечь грозовая,Отсыревшая кора,Неумолчный шелест размыванья —Да и то сказать, пора.

Departamental

1. Отсрочка

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…

В поту, в смятенье, на пределе – кого я жду, чего хочу? К кому на очередь: к судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду – и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне – в ад ли?

И не пойму, что вот он, ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки – и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного – и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский, с угрюмым лбом и жестким ртом, уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен – в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два – как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

2. Паспортный стол

Тоскуя в паспортном столе,Скучнейшем месте на земле,Где дверь скрипит, компьютер виснет,А на окошке фикус киснет,Где паспортистка в виде жабы,Или точней, с лицом-как-выменем,Сидеть на пенсии должна быПоследних тридцать лет как минимум,А ведь наверняка же добраяСтарушка, внука любит страстно,Но как дойдет до регистрации,Так вообще стоит стеной,Пятнадцать справок, двадцать выписок,Непрошибаемая фраза«Я вам еще раз повторяю»,А я сейчас не удержусьИ вообще завою в голос —Да чем же мы, скажи на милость,Так перед вами провинились,Уже не фактом ли рожденияНа подконтрольной территории? —А что она, тупая жрица,Она сама всего боится,Над ней стоит такое НЕ,Что не представить даже мне, —И в этой очереди паспортнойВ короткий день, тупой и пакостный,Мне так легко вообразить,Что в канцелярии у Бога —Не в недрах мрачного чертога,Не на обветренной скале, —Все так же кисло и убого,Как в этом паспортном столе.

И он, как эти старушенции,Давно бы должен быть на пенсии,Но все хлопочет, все толчет,Ведет старательный учет,И потому его опекаВезде пугает человека.И потому-то жизнь мояВся состоит из ожидания,Бессмысленного выживанияИ непрерывного вранья.А если здесь выходит что-то,То при побеге от учета,При выпадении из перечня,Который тут ведется бережно —Не по любви, а потому,Что этот бог и сам боится —Начальства, вызова, событья,Непостижимого ему.

Я так и вижу, как несетОн эти списки, распечаткиК другому жителю высотС верховной лестничной площадки;Но в том и главная беда,Что этой летописи адаЕму не надо никогдаИ ничего вапще не надо.Ему несут, а он глядитС таким ужасным выражениемВ ужасную такую сторону,Что наш пенсионер трясется,Как лес в предчувствии зимы,Весь – от макушки и до печени,В его руках трясутся перечни,А в перечнях трясемся мы.Он говорит: ну положите.Куда? Куда-нибудь туда.А вы – «куда мы попадаем?»Вот мы туда и попада.

3. Из окна