Без нее. Путевые заметки - Марлена Штрерувиц

* * *

Вернулась Манон. Привезла Чарли. Шарлотту. Внучку. Манон включила свет. Все лампы. Что это они сидят в потемках. И кто хочет чаю. Или выпить. Правда, спиртного у нее нет. Одна бутылка виски. Кто-то ей подарил. У нее ведь аллергия на алкоголь. Никогда его не выносила. Однажды выпила рюмку мартини. Залпом. У Альбрехта. На house-warming party.[18] После тяжелого рабочего дня выпила рюмку. Натощак. Пошла в ванную и там свалилась. Едва алкоголь попал в желудок, как она тут же упала. Потом всю вечеринку пролежала на Альбрехтовой кровати. Но поскольку весь его дом был, по сути, одной комнатой, то ничего не пропустила. «Mum and Dad drink liquor»,[19] — сказала девочка. Манон улыбнулась ей: «Oh yes».[20] А теперь — за уроки. Доктор Ханзен тоже захотел чаю. Или лучше кофе. Крепких напитков он больше вообще не употребляет. Так лучше в его возрасте. И потом — надо будет садиться за руль. Да никогда и не любил спиртное. Всего два-три раза в жизни напивался. Первый раз — клубничным пуншем. В шестнадцать лет. Они с двоюродным братом надумали съесть клубнику. Пить пунш им было строго запрещено. Манон понимающе кивнула. Она стояла в кухонной нише. С кислородными трубками в носу. Под окном — большой серебристый баллон с кислородом. Манон спросила, с чем они хотят сэндвичи. Есть ветчина, сыр, холодное мясо, помидоры, майонез, горчица и кетчуп. Маргарита попросила холодное мясо с майонезом. Проголодалась. Ничего не ела с завтрака. Доктор Ханзен от еды отказался. Чарли захотела ветчины и помидоров с майонезом. Она сидела на полу перед журнальным столиком и писала. Маргарита помогла Манон расставить чашки и тарелки. Сахар. Молоко. Потом кофейник. Ее кофе можно пить в любое время, сказала Манон. Такой он слабый. В Вене бы такой пить не стали. В кафе. А существует ли еще кафе «Централь»? Вот там был кофе так кофе. Но и для него она уже слишком стара. Они ели сэндвичи. Пили кофе с сахаром и молоком. Доктор Ханзен сказал, ему еще предстоит ужин. Молодой человек, что живет у него, решил что-нибудь приготовить. Поэтому нельзя перебивать аппетит. Это тот симпатичный ирландец? — спросила Манон. Нет, отвечал доктор Ханзен. Неужели они так давно не виделись? Ирландец уехал в Нью-Йорк. Джон — наполовину кубинец. Он работает на киностудии. Делает декорации. Он все умеет. Ему нужно было построить бетонную лестницу, которая стояла бы сама по себе. Никто не смог. А Джон нашел выход. Он смонтировал бетонные части в обратном порядке, потом поднял их краном и перевернул. Или что-то в этом духе. И все было отлично. Но он волнуется. За Джона. Джон еще работает у одного врача. С врачом этим он когда-то дружил. Но тот стал ужасным скрягой. К Рождеству за ремонт всего дома он дал Джону всего 50 долларов. А мексиканцам — вообще ничего. При этом мексиканцы работали просто замечательно. Этот врач сказал, довольно и того, что он не заявляет на них. В иммиграционную службу. Это им рождественский подарок. Хотя они отремонтировали весь дом. За смешные деньги. Он был в ярости. Просто в неописуемой. Манон покачала головой. Да. Так здесь ведется. Скупость. Для нее было невероятным шоком, когда она приехала, что обо всех судят лишь по величине банковского счета. Она это не сразу поняла. Общалась сначала почти исключительно с европейцами. Но потом пришлось принимать в расчет. Деньги. Все остальное — неважно. И какая у тебя машина. Ни в коем случае не модель двадцатидвухлетней давности. «Но это же просто блеск!» — воскликнула Маргарита. Здесь — нет, произнесла Манон. Но Анна никогда такой не была. Нет. Анна — нет, сказал доктор Ханзен. Анна сейчас, в это время, расхаживала бы исключительно с бокалом мартини в руках, сказала Манон. Они сидели. Поужинав. Доктор Ханзен распрощался. Они наверняка еще увидятся, сказал он Маргарите. Поцеловал в щеку Манон. Помахал Чарли и ушел. Маргарита тоже засобиралась. Положила в сумку диктофон и блокнот. Пусть она еще побудет. Манон подошла к дивану и легла. Там тоже был кислородный баллон. Она лежала с трубками в носу и глубоко дышала. Чарли писала в тетрадке, Маргарита убрала со стола. Села в кресло. У Макса тоже ужасная судьба, сказала Манон. Маргарита хотела спросить, что она имеет в виду. Но слишком устала. Да и ребенок слушает. В комнате тепло. Ее сковала дремота. Все замедлилось. Движения. Взгляд. Она улыбнулась Манон. «You are real tired»,[21] — сказала старуха. Маргарита кивнула. Улыбнулась. Рассмеялась своему оцепенению. Манон ровно дышала. Девочка писала. Медленно и внимательно. Выводила буквы. Маргарита сидела. Смотрела на них. За окном смеркалось. Освещенный бассейн. Из воды бьют голубые лучи. Она сидела. Старуха уснула. Закрыла глаза. Девочка писала. Подняла глаза. Они улыбнулись друг другу. Теперь нельзя идти. Будить старую женщину. Она сидела. Ватная усталость. Все безразлично. Огляделась. Жилье Манон представляло собой комнату в виде латинского «L». Та часть, что короче, — кухня. Обеденный стол. Диван и кресла. На стене возле кухни — полка. Вазы и хрустальные бокалы. Кухня — бежевая и коричневая. Торшеры с темно-красными абажурами. На полу — прислоненные ко всем стенам картины. Пейзажи. Гравюры. Натюрморты. Картины стояли на ковролине песочного цвета! Она смотрела. Чувствовала себя в безопасности. В этой теплой комнате, а мир — где-то далеко. Если бы тут была Фридль. Сидела бы за столом и делала уроки. И все было бы в полном порядке. Сидела она долго. Манон проснулась. Всхрапнула во сне и проснулась от звука. Выпрямилась. Извинилась. Маргарита встала. Ей пора. Или опрыскивать закончили? Нет. Манон села. Вытащила газету из кипы газет и журналов на журнальном столике. Девочка взяла тетрадку и пошла за обеденный стол. Встала коленями на кресло и писала дальше. Манон листала газету. Нашла страницу с прогнозом погоды. На карте JI.-A. три сектора были отмечены темно-красным. Там опрыскивают, сказала Манон. Далеко. Но ветер. Кто его знает. Маргарита пошла. Манон проводила ее. Окликнула Чарли, та сделала на прощанье книксен. И вернулась за стол. Перед входом Манон обняла ее. Маргарита поцеловала ее в щеку. Через плечо Манон она увидела розовые кусты. На ветках, веточках и длинных листочках — красные пустулы. Свет падал из комнаты сквозь дверь и окно на розы, пустулы блестели. Липко и влажно. Она спросила: это из-за них? Манон кивнула. Самое страшное, сказала она, что до больных растений и дотрагиваться-то не хочется. Ей бы давно следовало срезать эти кусты. Она живет здесь уже десять лет. Поэтому розы такие высокие и густые. Но теперь. Ей эти растения омерзительны. Маргарита пошла. Шла вдоль бассейна к выходу. Через ворота на улицу. К машине. Ветрено, наверняка скоро будет дождь. Оранжевое небо. Городские огни отражаются от облаков.

* * *

В машине сонливость прошла. Она поехала по бульвару Уилтшир. Медленно. От светофора до светофора. Пришлось собраться, чтобы ни в кого не въехать. Такое монотонное движение. У Анны Малер были проблемы с алкоголем? «В это время расхаживала бы исключительно с бокалом мартини в руке». И улыбочка. И что за участь у доктора Ханзена? Ей показалось, что он живет исключительно насыщенной жизнью. Он не намного младше Альбрехта Йозефа. Но торопится домой. Ужинать. И он работает. Он корректен. Не хочет анализировать Анну. И сказал немного. Хотелось бы, чтобы он был ее врачом. Мог бы играть главную роль в любом сериале о врачах. Такая аристократическая внешность. И белый халат. Халат всегда впечатляет. И на Хельмуте — тоже. Сначала она нарочно заходила за ним слишком рано. Чтобы увидеть, как он подходит к двери. Одна рука в кармане халата. В другой — карточка, и вызывает следующего пациента. Мягко. Он говорил ей, что просто ненавидит, когда пациент подходит к его столу. Да еще раздевшись. Как в какой-нибудь амбулатории. Тут уж не побеседуешь. А он только тогда может быть уверен в диагнозе, когда пациент поговорит с ним. Ах. Как ей это нравилось. Как окрыляло воплощение ее идеала. Сперва. Хотя. У них все равно завязался бы роман, будь он даже ужасным врачом. Неизбежно. Но его пациенткой она не была. Как Трауде. Она. Она должна была подчиниться его интересам. Помогать стать хорошим терапевтом. Пожениться? Это привело бы к денежным проблемам. Для нее. Об этом они давно уже больше не говорили. И наверное, он прав. Ей нужны трагедии. От спектакля — к спектаклю. Прежде она всегда добивалась счастья вопреки неприятностям. Несчастье было необходимо для счастья. С Хельмутом ее жизнь могла бы обрести смысл. Но так уже было с Герхардом. И с Вагенбергером. И даже для Диффенбахера она могла бы стать самоотверженной музой. Означает ли это, что история права? Сквозь руины к свершениям. И что за жестокость к жертвам. Таким, как Манон. И каково это, изначально быть жертвой. Жертвой по определению. Как это назвать? Как называют такое состояние? Doomed?[22] Инобытие, где ничего нет. Не может быть. Нет пространства. Если ты женщина, все твое — между ног. Искушение счастьем для одного. Всегда — единственного. И выхода нет. В конце бульвара, после короткого раздумья, она перестроилась в левый ряд. За пальмами парка не видно моря. Светятся только облака впереди. Под ними темнота. Далеко-далеко. Она выехала на бульвар Оушн. Потом, по указателям, на Santa Monika Freeway. Freeway Number 10.[23] Быстрая езда захватила ее. Она обгоняла.