Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон

в самый лучший колледж в Оксфорде, – и всю оставшуюся прогулку развлекала племянников историями об Уоллингтонах – семействе, из которого происходила ее собственная мать.

Тетя Джейн сообщила, что один из ее дядюшек написал книгу и она думает, что Эдмунд, возможно, вырастет таким же умным. Но когда дети рассказали об этом своей матери, та вскинула голову и сказала, что никогда не слышала ни о какой книге, а если он ее и написал, то зря потратил время. Он ведь отнюдь не Шекспир и не мисс Брэддон[8]. И она надеется, что Эдмунд не пойдет в этого дядюшку. От ума рабочему человеку пользы мало: от ума становятся недовольными и дерзкими, а таких выгоняют с работы. Такое сплошь да рядом случается.

Однако что до самой матери, то она обладала умом и получила весьма недурное для ее положения образование. Мама Лоры и Эдмунда родилась и выросла в коттедже при церковном кладбище соседнего села, «совсем как девочка из стихотворения „Нас семеро“»[9], – говорила она своим детям. В те времена, когда она обитала в коттедже при кладбище, приходский священник был немолод, и с ним жила его еще более дряхлая сестрица. Эта леди, которую звали мисс Лоу, очень полюбила хорошенькую белокурую малышку из коттеджа при кладбище и каждый день после школьных занятий приводила ее к себе. У маленькой Эммы был приятный голосок, и считалось, что она ходит в дом священника на уроки пения; но девочка выучилась и другим вещам, в том числе старосветским манерам и красивому старинному почерку с изящными остроконечными буквами и удлиненными «s», которому ее наставницу и других юных леди обучали в последней четверти восемнадцатого века.

Мисс Лоу тогда было уже под восемьдесят, и когда мама впервые привела двух с половиной летнюю Лору к весьма престарелому священнику, она давно умерла. Этот визит стал одним из самых ранних Лориных впечатлений, сохранившихся в виде смутного воспоминания о сумеречной комнате с темно-зелеными стенами и веткой дерева за окном и несколько более отчетливого – о дрожащих жилистых руках, вкладывающих в ее пальцы нечто гладкое, холодное и круглое. Что это за предмет, выяснилось позднее. Оказалось, престарелый джентльмен подарил девочке фарфоровую кружку, некогда принадлежавшую его маленькой сестре. Кружка эта – чудесное старинное изделие с изображением густой зеленой листвы на полупрозрачном белом фоне – много лет простояла на каминной полке в «крайнем доме». Впоследствии ее разбили, что странно для такого аккуратного дома; но Лора всю оставшуюся жизнь хранила в своей памяти рисунок на кружке и порой задавалась вопросом, не этим ли объясняется ее извечная любовь к сочетанию зеленого и белого цветов.

Мать часто рассказывала детям о доме священника и о коттедже на кладбище, куда музыканты церковного ансамбля, в котором ее отец играл на скрипке, ежевечерне приносили свои инструменты и репетировали. Но ей больше нравилось вспоминать другой дом священника, где она служила няней. Приход был мал, и священник небогат, но в те времена он мог держать трех служанок: кухарку, молоденькую горничную и няню – Эмму. Должно быть, без них было не обойтись в том большом, просторном доме, где жили священник и его жена, их девять детей, три служанки и зачастую три-четыре юноши-ученика. Мама говорила, что это были веселые, счастливые времена; все они: и семья, и прислуга, и ученики – по вечерам хором пели в гостиной духовные песни. Но больше всего взволновало Лору то, что она сама едва избежала небытия и могла вообще никогда не родиться. Какие-то родственники, поселившиеся в Новом Южном Уэльсе, приехали в Англию погостить и почти уговорили няню Эмму отправиться с ними за океан. Все уже было решено, но однажды вечером родственники завели разговор о змеях, которые, как они рассказывали, наводнили их австралийский дом и сад. «Тогда, – заявила Эмма, – я не поеду, потому что не выношу этих жутких тварей», – и не поехала, а вместо этого вышла замуж и стала матерью Эдмунда и Лоры. Но, судя по всему, приглашение не пропало втуне и Австралия все же что-то приберегала для потомков Эммы или чего-то ждала от них, поскольку в следующем поколении второй сын Эммы стал садоводом в Квинсленде, а представитель третьего поколения, сын Лоры, ныне трудится инженером в Брисбене.

Маленьких Джонстонов, детей священника, вечно ставили в пример детям из «крайнего дома». Те всегда были добры друг к другу, слушались старших, никогда не пачкались, не шумели и не грубили. Вероятно, после ухода няни Эммы они испортились, потому что Лора помнила, как ее водили к ним перед тем, как семейство Джонстонов навсегда покинуло округу, и один из старших мальчиков дергал ее за волосы, корчил ей рожи и похоронил ее куклу под деревом в саду, накинув себе на шею вместо стихаря кухаркин фартук.

Старшая дочь Джонстонов, мисс Лили, которой тогда было около девятнадцати лет, несколько миль провожала нас домой и вернулась в сумерках одна (так что викторианских юных леди не всегда оберегали столь ревностно, как считается ныне!). Лоре запомнилась тихая беседа, что велась у нее за спиной, пока она ехала на возвышении в передней части детской коляски, болтая пятками над передним колесом. Выяснилось, что в то время мисс Лили уделяли «особое внимание» сэр Джордж и мистер Лукер, посему шло обсуждение достоинств каждого из них. Мисс Лили нет-нет да возражала: «Но, Эмма, сэр Джордж уделял мне особое внимание. Маме многие об этом говорили», а Эмма отвечала: «Но, мисс Лили, дорогая, вы полагаете, у него серьезные намерения?» Возможно, сэр Джордж действительно питал серьезные намерения, ведь мисс Лили была очаровательна; однако роль феи-крестной для семьи из «крайнего дома» она взяла на себя в качестве миссис Лукер. От нее регулярно приходила рождественская посылка с книгами и игрушками, и хотя миссис Лукер больше никогда не виделась со своей бывшей няней, они переписывались вплоть до двадцатых годов двадцатого века.

Вокруг деревенских коттеджей играло множество ребятишек, еще не доросших до школы. Каждое утро их укутывали старыми платками, перекрестив концы на груди и завязав их сзади тугим узлом, совали им в руки что-нибудь съестное и велели «идти играть», пока мать занимается домашними делами. Зимой, когда их маленькие ручки и ножки от холода покрывались багровыми пятнами, они носились, играя в лошадок или паровозики. Летом стряпали «пироги» из пыли, смешивая ее с жидкостью самого интимного происхождения. Если малыш упал или ушибся, он не бежал в дом за утешением, потому что знал, что услышит лишь одно: «Поделом тебе!