Кровавый удар - Сэм Льювеллин

Когда я принес кофе на палубу, Клодия полулежала на стуле, подставив солнцу лицо. Ее ноги покоились на соседнем стуле, смущая рабочего, который неподалеку от причала махал лопатой над грудой песка, в то время как его взгляд пытался проскользнуть в тень ее бледно-зеленых шорт от Сен-Лорана.

Я протянул чашку Клодии. Она взяла ее и, поджав ноги, пристроила на колене.

— Какого черта тебе надо? — в упор спросила она.

Я почувствовал, как усталость снова тяжело и неотвратимо наваливается на меня.

— Что ты имеешь в виду? — отбрыкнулся я, хотя прекрасно понимал, о чем она говорит.

— У тебя премия лучшего журналиста. Ты работал в самых престижных газетах. Потом все бросил, стал рулевым, связался с "Молодежной компанией" и в конце концов оказался в Бейсине. Так и собираешься торчать тут всю жизнь? Ни работы, ни дома и, я думаю, не слишком много денег.

— Но и ты тоже здесь! — Я начинал заводиться.

— На уик-энд, — отрезала Клодия.

— Ну и прекрасно.

— Мог бы придумать что-нибудь получше, чем плавать вокруг Европы с бандами молокососов. Если уж тебе так приспичило плавать, мог бы делать это по-человечески.

То, что она сказала насчет премии, было чистой правдой. За десять лет журналистской карьеры я изрядно помотался по свету, добывая ценную информацию и делая толковые репортажи. За это время мне досталось несколько престижных премий. Но для меня они ничего не значили. Гораздо важнее были те события, те люди, с которыми я сталкивался в самых разных ситуациях.

Я вспомнил деревню у подножия гор, бедные домишки, жару и пыль. Это было арабское поселение, окруженное цепью израильских солдат. Деревенские мальчишки изводили их, час за часом атакуя израильтян камнями. Солдаты, сжимая стволы автоматов, злобно глядели на детей. Офицер был молод и неопытен. Ему вовсе не хотелось торчать тут под лучами палящего солнца и под градом камней. Но рядом были я и фотограф, и офицер знал, что весь мир будет смотреть на него.

Я спросил:

— Что вы собираетесь делать?

Офицер взглянул на большое фиговое дерево, в тени которого прятались ребятишки. Он колебался.

Я узнал одного из мальчишек, бросавших камни. Его звали Хасан. Я разговаривал с ним прошлой ночью. У него не было дома, потому что дом сожгли израильские солдаты. Хасан с родителями и братьями жил на пепелище в палатке. Бросать камни в солдат — это единственное, чем он мог отплатить израильтянам за свою покалеченную жизнь. Дин был чем-то похож на этого арабского мальчишку.

Солнце пекло невыносимо, но мы с Джеком не уходили. И причиной была вовсе не потребность сделать репортаж. Просто мы знали, что, пока я и Джек с его камерой здесь, ничего плохого с этими ребятишками не случится.

Я посмотрел на часы. Большая и малая стрелки сошлись на цифре "З". За тысячи миль отсюда читатели "Трибьюн" ждали информации. А я еще ничего не написал.

Я сказал офицеру:

— Пора уходить.

Он ответил:

— Следуйте за нами.

Пот выступил у меня на лбу, холодный пот облегчения. Мы отправились в обратный путь. На прощание я помахал Хасану. Он помахал мне в ответ. Последовал последний шквал камней, и ребята, покинув тень фигового дерева, направились в деревню. Наш автомобиль медленно полз следом за грязно-зеленым армейским грузовиком, подпрыгивая на ухабах. Пыль и песок лезли в рот.

— Слава Богу, — сказал Джек.

Я молчал, задумавшись. Когда мы выехали на шоссе, грузовик увеличил скорость, и скоро на горизонте показался Иерусалим. Я вздохнул с облегчением.

На следующее утро меня разбудил телефон. Голос на другом конце провода срывался и дрожал — голос Хасана.

— Они вернулись, — выговорил он, — они сожгли деревню. Мой брат ранен в голову.

Я попытался что-то сказать.

— Свиньи! — выкрикнул Хасан. — Ненавижу вас всех!

Раздались прерывистые гудки. Я стоял босиком на холодном полу, испытывая тошнотворное чувство вины и стыда. Офицер хорошо знал свое дело. Он знал, что все, что случится после шести часов, не новость. Он убедил меня в том, в чем я сам хотел быть убежденным. Во всем был виноват только я.

Снова затрещал телефон. В Иерусалиме меня разыскал Маркин Карр:

— Нужны подробности кровавой драмы...

Я бросил трубку. Вся Англия, все эти почтенные буржуа сейчас жевали тосты с джемом и между делом готовы были проглотить печальную историю о Хасане. Черт возьми! Как будто специально, чтобы не особенно повредить их пищеварению, я согласился уйти слишком рано, и теперь брат Хасана умирал с пулей в черепе.

...Я не хотел сердиться на Клодию. Она прекрасно знала мои больные места, а я так устал, что был не в состоянии притворяться.

— Какого черта ты сюда пришла, если я тебе так надоел?

— На уик-энд, — повторила Клодия. — Отремонтирую яхту, продам, и больше ты меня здесь не увидишь.

Она повернулась. Ее серые глаза были холодны и расчетливы.

— Ах так! — сказал я.

— Да, так, — ответила она.

Последовало напряженное молчание. Я всегда знал, что дело для Клодии прежде всего.

— Может, ты хочешь выпить? — предложила она.

Мне не хотелось спорить. В сущности, она права. Почему бы не выпить?

Мы пошли в "Дыру". Кирк — нынешний хозяин бара — с равнодушной небрежностью обслужил нас и еще каких-то двух бродяг. Потом мы вернулись на "Лисицу" и занялись любовью. В сексе, как, впрочем, и во всем остальном, Клодия стремилась к стопроцентной эффективности. Она была подобна хорошо отлаженному компьютеру и успокаивалась, лишь выполнив всю программу.

Наконец насытившись, Клодия откинулась на подушку и закурила сигарету. Секунд пять я сбоку смотрел на ее четкий красивый профиль.

Клодия любила сильных, тех, кто не уступает места на беговой дорожке. Тиррелл сошел с дистанции, поэтому Тиррелл годился всего лишь для развлечения.

Сектор Газа был для меня шоком, от которого я так и не смог оправиться. Меня словно подбили на лету. Я был уничтожен морально.

Клодия и я — мы оба были своего рода нравственными уродами. Может быть, поэтому мы и сблизились.

Я заснул, а когда очнулся, Клодии уже не было.

Я принялся звонить по телефону. Инспектор по делам несовершеннолетних, наблюдавший за Мэри, не знал, где она находится. Родители тоже не знали и не хотели знать. Полиция Медуэя, напротив, очень этого желала, но не могла найти ее. Ни один из номеров, оставленных мне Дином, не отвечал.

В пятом часу я бросил это бесполезное занятие, побрился — впервые со дня пресс-конференции в Чатеме, — плеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды, надел кремовую рубашку и темно-синий костюм. В этом костюме я брал мое последнее интервью у панамского экс-генерала Норьеги. Потом я взял с книжной полки ключ от своего старого фургона, напялил неизменные рыбацкие ботинки и сошел на берег.

Моя машина стояла на автостоянке. Стартер зачихал и закашлял. Машина была старая — большой фургон с ржавыми заплатками. Я продал свой "БМВ", когда покончил с журналистикой. Для перевозки якорных цепей и прочих необходимых на "Лисице" вещей "БМВ" был слишком мал. Мотор наконец взревел, и фургон, подняв облако пыли, тронулся с места. Я выехал со стоянки и покатил по шоссе.

Глава 4

Пултни когда-то был маленьким, аккуратным рыбачьим поселком из тех, где любят проводить время туристы и рыболовы. Пятнадцать лет назад сообразительные торговцы недвижимостью поняли, чего стоит эта гавань в форме подковы, спасательная станция и высокие каменные коттеджи. Сейчас дома сменили владельцев и стоили столько, сколько рыбаки зарабатывали за всю жизнь. Сегодня в гавани Пултни пара рыбачьих лодок соседствует с десятком пластиковых яхт. Ухоженную, обсаженную цветами набережную города облюбовали торговцы моделями яхт и картинами, на которых местные живописцы запечатлели море во всех вариантах. Среди немногочисленных достопримечательностей Пултни можно назвать магазин модных интерьеров и рынок. Супермаркет, открывшийся несколько лет назад, окончательно вытеснил с улиц мелкие бакалейные лавки. В общем, Пултни — обычный уютный английский приморский городок.

Поместье Лидьятс расположено в нескольких милях от Пултни. В прежние времена — роскошное частное владение. Но несколько лет назад его последний хозяин, утомленный борьбой с растущими налогами и ценами на топливо, продал поместье, уехал в Шотландию и основал там агентство по международному туризму. Теперь Лидьятс населяют богатые дачники. Центральный дом усадьбы — большой, элегантный, выстроенный из крашеного кирпича — стоит в конце тихой густой аллеи. Рядом располагаются капитальные хозяйственные постройки, ныне превращенные в фешенебельные дачи.

Моя мать и ее муж живут в западном крыле центральной постройки, известной под названием "Лаун-Хаус". Подъехав к дому, я увидел сразу всех Тирреллов. Милое семейство в полном сборе. Они стояли на террасе возле французского окна, напоминая персонажей какой-нибудь сентиментальной комедии. На первом плане Кристофер — режиссер спектакля, — в элегантных французских брюках и светло-коричневой рубашке. Рядом с ним его жена Рут, дочь Невилла Глейзбрука, в полосатой блузке и короткой юбке, обнажающей каприйский загар ее ног. Приятное личико Рут с полными губками, придающими ей вечно изумленный вид, обращено к Кристоферу, пепельные волосы откинуты назад и сколоты бархатной заколкой. По другую сторону стояла моя мать — полная женщина маленького роста с несколько стеклянным взглядом и неизменным сухим мартини в руке. Рядом с ней я увидел Джорджа — моего отчима, — волосатого, как тролль. В руках он держал бутылку. Он всегда что-нибудь вертит в руках, это помогает ему соображать.