Рассказы - Эмилия Пардо Басан

Если дон Жуан вел себя по отношению ко всем женщинам легкомысленно, с Эстреллой он разговаривал серьезно, не позволяя себе излишних вольностей, Эстрелла, отказавшись от общения со всеми, попала в сети дон Жуана, как нежная голубка, убежденная в том, что она не осквернит свое белое оперение. Их беседы возможно было слушать кому бы то ни было, после часов безобидных разговоров, отдохнувшие спокойные, они, предоставленные сами себе, оставались умиротворенными, счастливыми, и Эстрелла уходила на кухню или в кладовую, чтобы со всем старанием приготовить блюдо из тех, что понравится дон Жуану.

Он смаковал, даже не сам вкус услаждал его, а нежность, с которой они были приготовлены, и жар ее крови и хлад ее чувств утоляли его, будто он окунулся в холодную ванну после долгих скитаний по пустыне.

И когда дон Жуан пустился в странствия, оставив большие города, где жизнь есть не что иное, как лихорадка и безумие, Эстрелла писала ему пространные письма, он же, хоть парой строк, но всегда отвечал ей. Возвращаясь на рассвете домой, шатаясь, опьяненный разгульными пиршествами, в нервном возбуждении от светского веселья, чтобы спрятать за ироничной улыбкой горечь разочарования, ибо оно даже дон Жуана не миновало, готовясь к дуэли, успокаивая себя, что непоколебимым предстать перед лицом смерти, смеясь, богохульствуя, расточая свою молодость и свое здоровье, будто неразумный расточитель лучших из благ, дарованных нам Небесами, дон Жуан всегда оставлял десять минут, чтобы посвятить их Эстрелле, как мы оставляем десять монет в подношение Нашей Госпоже. В своем стремлении к любви, чья непорочная святыня так трепетна и благородна, она будто глоток воды для воина в бою, который призван восстановить его силы, чтоб он мог продолжить сражение. Предательство, двуличие, обман, подлость других женщин могли испытывать его терпение, тогда как в мире всегда есть уголок, где остается истинное чувство Эстреллы Благословенной. И каждое наивное и очаровательное письмо, которое получал дон Жуан, навевало один и тот же сон, это выглядело так, как будто он трудом пробирался через темный, холодный, будто осязаемый мрак, который временами разрывали вспышки молний и блуждающих огней, но далеко, где небо начинало светлеть, там дон Жуан видел силуэт, это была женщина, закутанная в белое, он стояла, опустив глаза, в правой руке она держала зажженный светильник, она прикрывала его левой. Этот свет не гас никогда.

И бежали года, дон Жуан все сильнее погружался в трясину, опьяненный своими иллюзиями, письма же продолжали приходить ему, проникнутые той же светлой и тайной нежностью. Эти письма были так дороги дон Жуану, что он решил никогда не возвращаться к своей дорогой кузине, чтобы не увидеть её подурневшей со временем и чтобы не погибла его иллюзия, благодаря которой он мог поддерживать переписку. Он хотел, чтобы его мечта осталась с ним навеки, он хотел видеть ее с лицом девы Мурильо, всегда двадцатилетней. В своих посланиях же дон Жуан выражал желание снова увидеть и продолжить столь приятный разговор, но ему ничто не препятствовало в том, ведь он же того не делал, значит, желание его было не таким уж и сильным.

И прошло два десятилетия, в один прекрасный день дон Жуан вместо обычного пространного послания получил всего четыре листа, перечеркнутых, и одна записка, которая не была перечеркнута, по стилю очень серьезная и основательная, в которой отсутствовало небрежность, живой порыва души, который подвигает писать, и, так сказать, трепетно ласкать бумагу. О, женщина, мимолетный огонек, поток бегущий, легкий ветерок! Эстрелла попросила дон Жуана не удивляться, не сердиться и призналась, что скоро собирается выйти замуж. Он представил жениха, который будто создан для нее, превосходный кабальеро, знатный, богатый, которому отец Эстреллы был бесконечно обязан, а советы и уговоры всех остальных решили судьбу праведницы, она надеялась с Божьей помощью в новой роли обрести счастье и благосклонность небес.

Дон Жуан задумался на мгновение, затем скомкал бумагу и бросил ее в камин. Если бы кто-то два часа назад ему сказал, что Эстрелла может выйти замуж, он бы того, кто это произнес, назвал злобным клеветником! И в том участвовала она сама, как будто бы это было самой правильной и естественной вещью на свете.

С того дня дон Жуан, веселый распутник, утратил всякие иллюзии, его душа скиталась среди теней, никогда не видя мягкого сияния светильника, которое дева прикрывает рукой, в нем остался лишь человек, настолько жестокий, что у него есть лишь клыки, чтобы терзать и когти, чтобы беспощадно разрывать. Его вера — это циничный смех, его любовь — это кнут, который сдирает кожу, заставляя ее гореть, пока не покажется кровь.

Вы скажите, что святая тоже имеет искать свое счастье и радости более чистые, чем те, которые беспрестанно пожирает их разнузданное божество. И, может, вы скажите, что все хорошо, все согласно вульгарному здравому смыслу и карликовому практическому рассудку. И эти жалкие доводы вас убеждают! А чувство поэта гласит: страшнее предать свои идеалы, чем быть преступником. Святая согрешила против поэзии, против божественной мечты о непостижимой любви. Только дон Жуан, с верой в ее безграничное самопожертвование, был из них двоих настоящим мечтателем.

Вдохновение

Для знаменитого Фаусто, великого поэта, то время оказалось роковым. Из-за ряда обстоятельств, которые упорно совпадали самым невероятным образом, все пошло не так, как надо, ничего не получалось, все чахло, не успев прорости, земля будто стала бесплодной. Его тело не постарело, но душа начала увядать, как будто осенней порой, с нее падали лепестки желтых высохших грустных иллюзий. Он начал рвать отношения с женщиной, которую не любил, это превратилось в сентиментальную комедию и тянулось вечной скукой, было все словно невыносимой усталостью актера, который играл неприятную ему роль, который начал забывать, то, что знал, в драме, в которой не было ни интереса, ни литературного вкуса.

И все же, когда женщины смотрели на него с таким безразличием, это изменило его далеко не в лучшую сторону, сделало едким, это заставляло его произносить колкости, которые затем повторялись в салонах, Фаусто же чувствовал, что это порок и болезнь его души, раздраженная, терзающая его, он остался все же, не желая в том признаться, собою недоволен, он опускал глаза, полные прозаического и вульгарного скептицизма, обрамленного тягостным убеждением в том, что разум его более не обратится к созданию произведений искусства, а сердце его более не породит чувства.

Да, Фаусто казалось, что он не был больше поэтом. Как у мистиков бывают часы холода, когда они способны усомниться в собственной вере, у художников бывают моменты, когда они падают, устав, думая, что они бессильны, парализованы, мертвы.

Заточив себя в кабинете, Фаусто взывал к музе, но тщетно сияла лампа, огонь камин, источая аромат гиацинтов и фиалок, шелковые шторы шелестели: вероломная не являлась на свидание, и Фаусто, подпирая лоб, горящий в лихорадке, ладонью руки, жест, хорошо знакомый тем, кто в одиночестве сражался с мятежным ангелом, ни в малейшей степени не ощущал прелести утра, видел одни черные розы, песок, раскаленный под солнцем пустыни.

В такие моменты агонии совесть упрекала его в том, что упадок его как артиста произошел из-за человеческого равнодушия, что поэзия является не из пустоши, а из оазиса, что если он не сможет снова вдохновиться, он также и не сможет поставить рядом и две строчки, как будто запрягая пару белоснежных диких коз в золотую упряжку.

Женщины, над которыми он посмеялся и которых он бросил, были, безусловно, недостойны его любви, но и также он, Фаусто, поэт, мечтатель, птица, не сделал ничего, чтобы они вдохновили его или хотя бы поняли его. А ведь пустыней были не души людей вокруг него, пустыней была его собственная душа. Если предлагается только раскаленная равнина и скалистая пустошь, неудивительно, что путник там не остановится отдохнуть, поспать в долгую сиесту так, как спят в тени зеленых пальм рядом у прохладного колодца.

Как-то раз, прогуливаясь одним сентябрьским вечером, пешком, бесцельно, в один из своих дежурных обходов, Фаусто на краю двора, окруженного досками, увидел группу людей, которые разглядывали с живым интересом что-то, что лежало на земле. Они склонили головы и выбегали из круга с возгласами жалости и восхищения. Фаусто следовало бы пройти не вмешиваясь, но неопределенное чувство жестокого любопытства затянуло его в толпу. Он считал, что реальность есть мать поэзии, и простой инцидент может иногда разжечь искру. Не без огромных усилий он добился своего и, стоя в первом ряду, он мог увидеть, что поразило простонародье.

На траве вялой и чахлой, только ее едва ли может породить глинистая почва, лежала молодая женщина удивительной красоты. Ее черты лица окутали смертельная бледность, таинственное достоинство и спокойствие ее сделали подобной мраморной статуе, легкая лазурь ее арабских глаз не умаляла их сладость. Вокруг лица развевались волосы, оно покоилось на них, как на бархатной подушке, из приоткрытого рта виднелись жемчужные зубы между бесцветными чистыми губами. На ее теле не виднелось ни единой раны, ее одежда была в полном порядке. Она лежала на боку. Шерстяная веревка, привязанная к ее поясу, была также привязана к поясу безобразного и грубоватого молодого человека, также мертвого, от выстрела, пуля, попав ему в ухо, раздробила череп. Несомненно, в агонии двух влюбленных ремень должен был ослабеть, поэтому женщина повернулась налево, а мужчина — направо, как будто пытаясь отдалиться от своего товарища в смерти.