Рассказы - Эмилия Пардо Басан

Я обедал с друзьями моих лет, веселыми молодыми людьми, чтобы приготовиться к бессонной ночи и возможной суете, мы осушили несколько бутылок шампанского и выпили крепкий кофе, так что я был в возбужденном состоянии, полон юмора, готов к любым проделкам и был настроен завоевать мир. Я вошел в центральный зал в точности в тот же момент, когда начали разыгрывать лотерею, и люди, покинув остальные залы, толпились там. Я не попытался пробиться сквозь стену человеческих тел — у меня не было никакого желания участвовать в розыгрыше — и удалился в салон, который был богато украшен цветами и зеркалами, он казался почти пустым в тот момент. Я сидел рассеянно, механически разглядывая украшения, когда желтая змейка вдруг начала извиваться на моем теле, и я услышал взрыв хохота. Я обернулся и увидел завитки белой бумаги, которые бросила рука Безумия, одетого в черное с золотыми позументами. «А вот и явился сюжет этой ночи», — подумал я, приближаясь к той, кто завлекал меня, отмечая, будучи приятно удивленным, что под этой маской скрывается не кухарка, но, несомненно, некто из моего сословия, моего круга, общества, к которому принадлежу я.

Было хорошо видно каждую деталь ее стройной фигуры, вместе с карнавальным костюмом, не взятым на прокат и не взаймы, он сидел на фигуре прекрасно, как влитой.

Мои художественные вкусы позволяли мне считать себя знатоком женского костюма, и я увидел, что черная юбка сшита из роскошнейшего атласа, украшена желтым крепом, над ней поработали ножницы умелой и способной портнихи; а черные чулки с вышивкой скрывали щиколотку аристократической тонкости с изогнутым подъемом, шелка были тонки и упруги, а эти длинные перчатки, также тоже из шелка и расшитые золотом, только что пошиты, звенели колокольчики, висящие на краю остроконечной шляпки, они были из гравированного золота и отделаны настоящими бриллиантами. В то же самое время, я, которому были знакомы все более или менее известные женщины всех слоев общества в Мадриде, ни с кем не мог связать эту прекрасную фигуру, высокий рост, хрупкость форм, такие невероятные очертания фигуры, столь тонкие, удлиненные. Когда я приблизился к маске и начал осыпать ее шутками и комплиментами, напрасно пытаясь различить лицо под чернейшей маской — так плотно прилегали к лицу шелка и густые кружева ремешка, завязанного под подбородком.

«Должно быть, — подумал я, — это авантюристка-иностранка, которая пришла сюда шутки ради». Но я сменила свое мнение, когда Безумие ответило мне на чистом кастильском, приглушенным голосом, без отзвука, слегка насмешливо, почти обидно.

Немного позже мы танцевали. Раньше я не предавался этому занятию, но я не смог устоять перед элегантной маской, что предложил ей станцевать вальс только для того, чтобы приблизиться к ней, чтобы почувствовать прикосновение ее тела, которое мне казалось гибким, как у змеи. Когда я прижимал ее к себе, мне казалось, оно твердым, словно окаменевшим, высохшим, несмотря на это, то, что невероятным образом опьяняло меня, было не больше и не меньше, как если бы эта женщина, которую я случайно встретил на балу, была чем-то моим, тем, что принадлежало мне, что я не мог отделить от себя. Пока мы вальсировали, она молчала, когда я предложил ей выпить бокал ледяного шампанского, она взяла меня за руку, мне показалось, что под маской она мне улыбнулась.

Обезумев от волнения, по-настоящему впечатленный ею, попросил для нас превосходнейший кабинет и попросил, чтобы нам принесли все самое лучшее, отборное.

Это, в сущности, было обычной интрижкой, но особенное было в том, что происходило все с женщиной, знатной, аристократичной, надменной, язвительной, остроумной в своих ответах, казалась мне она настоящим сокровищем, найденным этой карнавальной ночью, одним из тех подарков, которые Фортуна делает молодежи. Так тогда был я морально слеп, возможность согрешить казалась мне улыбкой судьбы.

Мои глаза влекло к маске, и при свете свечи, которая освещала стол, она казалась мне все более необычной, более привлекательной, она очаровывала меня все больше и больше. Ее стройные ноги, одетые в желтый атлас, были скрещены с изящной небрежностью, руками, с которых она сняла перчатку, она оперлась на спинку стула, они были белы, как мрамор, они были точеными, как у скульптуры. Ее обнаженная шея, аккуратные кружево, нежного цвета слоновой кости, на них не было ни капли пота, ее волосы, яркого русого цвета, почти красные, реяли вокруг маски. Желание увидеть ее лицо, которое продолжало скрываться, меня заставило встать на колени, чтобы молить Безумие, чтобы она открыла свое лицо, клясться, что я люблю ее, что много времени был ее преданным поклонником, даже если она того не знала, я следовал за ней, я ее искал, шел по ее следам, опьяненный, в смятении чувств, безумный. И, о чудо! — не смягчая свой иронический тон, она мне ответила:

— Я знаю, что ты меня любишь и постоянно меня ищешь… Я знаю, что ты ходишь за мной по пятам, что я — маяк, который ведет тебя. Много лет назад я желала соединиться с тобой навсегда, вовеки веков. Выпьем — и я покажу тебе свое лицо.

Я послушался ее и допил вино, холодное, которое выплеснулось из чашки жемчужинами на прозрачный муслин, и поцеловал руку маски, которая была ледяной, как шампанское. Ее холодность меня возбудила еще сильнее, резким движением я сорвал маску и в ужасе отпрянул, ибо предо мной было…

— Череп? — спросил я его, прервав, думая, что мне известна классическая развязка.

— Нет! — воскликнул Хенаро с ужасным ознобом, который вызвали его воспоминания. — Нет! Нет! Иное, нечто намного худшее! Совершенно иное! Мертвое лицо воскового цвета, с закрытыми глазами, впалый нос, посиневший рот, виски и щеки того же сероватого цвета, землистого цвета, который заполонил собой лицо трупа. Труп. А самое ужасное — рыжеватые волосы, вьющиеся, колеблющиеся, которые окружали лицо, они казались сверкающими волосами архангела — внезапно они стали еще больше, как сияние серного адского пламени и осветили мертвое лицо роковым светом. Мертвец, и «мертвец грешный»! Это было элегантное, стройное, насмешливое Безумие, наряженное, как гроб, в черное, с золотыми нитями.

Хенаро помолчал, потом продолжил с дрожью в голосе:

— Бог знает, чья невидимая рука потушила свечи, кабинет освещали лишь ужасные языки пламени, я лежал в кресле, почти потеряв сознание, и слышал, как насмешливый голос говорит мне:

— Я не просто смерть, я твоя смерть, твоя собственная смерть, потому я тебе призналась, что ты искал меня с таким трудом. Сейчас мы не можем быть вместе, но до скорой встречи, Хенаро!

— Мне не стыдно, — продолжал смиренно Хенаро, — что в конце я потерял сознание, как девчонка, как женщина!

Когда я очнулся, я был один в кабинете. Свеч горели, в двух кубках, отделанных жемчугом, светилось золотистое вино. Я убежал из кабинета и с бала, я заболел, выздоровев, я удалился от мира. Теперь вы знаете историю того, как я изменился. Что вы думаете об этом?

— Думаю, — ответил я с невольной искренностью, — вы немного приболели, у вас был жар, Безумие, одетое в черное платье, было бледной кокоткой с крашеными волосами, возможно, один из ее спутников на пирушке ей заплатил, чтобы она над вами подшутила, чтобы вы обратились к добру — быть добродетельным — всегда достойно.

Хенаро посмотрел на меня с глубокой жалостью, встал и направился к себе домой.

Memento

«Самое яркое воспоминание студенческих лет, — сказал доктор, улыбаясь, в раздумье, — не о различных интрижках и подобных вещах, которые знакомы всем, не о прекрасных щечках, о которых я грезил, то, что я не забуду, то, что я вижу отчетливей всего… это вечеринка у моей тети Габриэлы, прекрасной дамы, которую сопровождали всегда три старухи.

Они объединялись вчетвером, как я уже сказал, днем и ночью их одолевали тревоги, их одолевало раскаяние, они были преисполнены благочестия в то время, как они сидели в кабинете, из окон которого они могли видеть высокие венецианские готические окна и высокие стены собора; я же имел обыкновение прекращать прогулку в тот час, когда на улицах множество девушек, желающих услышать комплименты, чтобы запереться в четырех стенах, оклеенных обоями, разрисованными зелеными и беловатыми цветами, усесться в пружинящее кресло, широкое и, как всегда, древнее, взять крошечную сухую руку, покрытую черной кружевной полуперчаткой, которая нежно погладит по плечу, и в это время услышать срывающийся шепот:

— Вы уже пришли, вот так? Сегодня Кандидита умрет от радости.

Из всех старых дев самой молодой была Кандидита, потому что еще не исполнилось шестьдесят три года. Судя по всему, в прошлом, когда Кандидита была юной, особенной красотой она не отличалась. Левый глаз всегда был опущен, а плечи слишком сильно изогнуты. Единственное, что в ней радовало — это ее ангельский характер. Кандидита же обладала, согласно своему имени в большой степени доверчивостью и совестливостью. Кандидиту было так легко обвести вокруг пальца, но в то же время ничто не могло убедить ее в том, что оскорбление было настоящим. Ее душа отвергала злословие, как и не принимала все странное, которое она не могла понять. Мне нравилось вести с Кандидитой бесконечные споры, когда она отказывалась верить в существование общеизвестной подлости, я чувствовал, как в моем сердец возникает какая-то нежность, безграничное уважение к невинным, и она прямо в своем черном платье из тонкой шерсти и башмаках вознесется на небеса в тот момент, когда мы меньше всего об этом думаем. Моя тетя Габриэла, однако, была умна и проницательна. Ее уединенная жизнь в сонном провинциальном городе помешала ей познать глубины мира, и иногда она с преувеличенным вниманием относилась ко всем нашим шалостям и проделкам, однако она была близка к истине и множество раз делала выводы со злополучной проницательностью.