Рассказы - Эмилия Пардо Басан

Шесть первых лет прошли прекрасно. Герман провел зиму в Компостеле, он поступил в Университет и начал писать длинные письма, полные нежности, пока он читал, перечитывал их и с нетерпением ждал каникул, время для Амелии бежало незаметно. Каникулы были приятным перерывом, пока они длились, Амелия знала, что жених целиком посвящен ей. Он даже не входил в дом, но он постоянно сопровождал Амелию на прогулках, по ночам они при свете луны беседовали в галерее с видом на море. Его отсутствие, прерываемое частыми визитами, было еще более интригующим, еще более очаровательным, его постоянное внимание наполняло существование Амелии, не оставляя места для тоски или скуки.

Когда Герман получил степень магистра права, он решил поехать в Мадрид, чтобы учиться в докторантуре, какое же это было испытание для невесты! Герман все же ей писал записками, подписанными на лету, на столике кафе, короткими, сухими, лишенными нежности. И заботливые подруги, которые видели Амелию взволнованной, не знающей развлечений, говорили ей, притворно шутя:

— Иди же, глупышка, развлекайся! Бог знает, чем он там занимается! Зачем терять время зря! Мой двоюродный брат Лоренцо мне пишет, что видел Германа, очень оживленного в театре с «некими»…

Радость от возвращения Германа заставила забыть об этих неурядицах. Через несколько дней и не вспоминала Амелия о своих мучениях, сомнениях, подозрениях. Обязанный каждый вечер посещать дом своей невесты, Герман каждый вечер встречался с семьей, в темном углу рядом с пианино, вдали от лампы, покрытой шелковым полотном, пара постоянно беседовала, время от времени тайно обмениваясь рукопожатиями и смотря в глаза друг другу, словно пытаясь выпить взгляд до самого дна.

Никогда Амелия не была так счастлива Чего можно было еще желать? Герман был здесь, уже определились со свадьбой, решили только ее отложить для того, чтобы Герман нашел себе место, чтобы устроиться, например, прокурора. Когда прошел уже целый год, а места он себе так и не нашел, решил Герман открыть свою контору и заняться местной практикой, а там и удача ему улыбнется, получит он желаемое место. Из-за новой работы помолвленные не виделись так часто и так долго. Когда девушка на это жаловалась, Герман совершенно себя оправдывал, ему нужно было думать о будущем, Амелия же знала, что когда-нибудь они поженятся, она не должна обращать внимание на мелочи, это сущие пустяки для тех, кто любит друг друга. В самом деле, Герман настаивал на том, чтобы пожениться, когда только это позволят обстоятельства.

На девятом году отношений родители Амелии заметили (и все вокруг это тоже заметили), что характер девушки совершенно изменился. Вместо живой радости и юмора, который был так ей к лицу, она была полна странностей и капризов, разражалась внезапными взрывами хохота, запиралась одна в мрачной тишине.

И ее здоровье тоже было не таким, как прежде: постоянная апатия, жестокая бессонница, которая заставляла проводить ее всю ночь на ногах, потому что постель, где она не могла уснуть, казалась ей могилой, ее мучила боль в сердце и нервные срывы.

И когда ее спрашивали, в чем дело, она коротко отвечала: «Я не знаю» и была права, но наконец она это поняла, и это знание причиняло ей еще больше боли.

Каковы же те еле заметные знаки, тесно связанные между собой, факты, какие необъяснимые проявления, исходящие от окружающего мира, при том не выяснилось ничего нового и ничего определенного, нет того, чтобы кто-то явился с откровенным бесстыдством, но вчерашняя наивная девушка все неожиданно все поняла и разорвала покрывало Исиды? Амелия осознала все полностью. Ее беды не было бы без желания, беспокойства, спешки, необходимости жениться. Какой стыд, какой позор, какая боль грозит ей, если Герман начнет об этом подозревать! Лучше умереть! Скрыть. Скрыть любой ценой, чтобы ни родители, ни жених, ни свет ничего не узнали!

Герман, видя ее такой спокойной, такой благоразумной, полнел, пока она пожирала себя, смеялся, пока она увлажняла слезами подушку. Амелия во всем обвиняла себя, смотря, как мудр, силен и спокоен ее жених. И чтобы держать себя в руках, чтобы не лежать, рыдая, в его объятьях, чтобы не совершить недостойную ее глупую ошибку, выйдя поздно вечером одной из и дома, пойти к Герману, понадобилось Амелии все ее мужество, вся ее скромность, все сдерживающие ее понятия чести и честности, привитые ей с детства.

Однажды… неизвестно, почему, не происходило тогда ничего необыкновенного, ни один странный разговор не просветил ее, начало спадать пелена с ее глаз. Амелия увидела в свет, в ее душе сверкнул ужасный отблеск реальности, она вспомнила, что немного ранее она восхищалась смирением Германа и завидовала его терпению, а теперь истинной причиной, объясняющей несравненные смирение и терпение, является… ее губы растягивались в сардонической усмешке, в то время как она чувствовала, как петля стягивается на ее горле, душа ее. Ее потрясение было ужасным, долгим, упорным, и Амелия, наконец, разбитая, смогли ответить, собраться с духом, говорить… она попросила своих встревоженных родителей, чтобы они уведомили Германа о том, что их отношения будут разорванными. Письма жениха, мольбы, родительские советы — все было напрасно. Амелия стояла на своем, настаивала на этом, не говоря о причинах и не объясняя ничего.

— Дочь моя, по моему разумению, ты не права, — сказал ей отец Инсиенсо, когда она стояла на коленях у порога исповедальни. Серьезный, трудолюбивый парень, готовый на тебе жениться, такого нелегко встретить. Достаточно того, что он ожидает прочное место, прежде чем завести семью, это похвально с его стороны… Что же касается всего остального… этих ваших выдумок… Мужчины… к несчастью. Пока вы были одни, у них могли быть увлечения… Но вы…

— Отец, — воскликнула девушка, — поверьте мне, ибо здесь я говорю с Богом! Я люблю его… его люблю… и поэтому, отец! Если я его не покину, то стану такой же! Я тоже…

Голубка

Нашему отцу-королю.

Когда родился принц Дурвати, старший сын великого князя Рамашинда, известного среди индийских монархов, победителя дивов, чудовищ и духов, когда он родился, великий князь молвил, что хочет воспитать его соответствующим образом, что тот не бросил тень на своих предков, всех героев и победителей. Вместо того, чтобы вверить его попечению ласковой женщины, он отдал его гирканским амазонкам, не менее воинственным, чем ливийские, которые были частью его верной гвардии, и эти женщины были обязаны закалить Дурвати и воспитать его мужественным, сделав так, чтобы его душа и тело стали пригодны для ведения войны. У таких амазонок был обычай иссушить и выгладить грудь пластырями и мазями, когда ребенок будет искать инстинктивно тепло материнской груди, он встретит лишь гладкий и холодный металл брони. Единственным их развлечением было держать у себя прирученную тигрицу, которая иногда, будто в честь особенного случая, ударяла принца, амазонки говорили, что это хорошо, так как Дурвати привыкает к крови и боли, которые неотделимы от славы.

В восемнадцать лет, сильный, сияющий, воодушевленный, принц отправился на войну первый раз, вместе со своим отцом, который вторгся в область Согдианы и Бактрии, чтобы покорить их. Дурвати, выпрямившись, стоял на слоне, на хребте которого возвышалась огромная башня с лучниками, тело зверя покрывала попона из кожи в два слоя, его защитники сияли острыми золотыми копьями. Отборное войско вооруженных палицами негров окружило князя, а когда дело дошло до боя, Дурвати вздрогнул, почувствовав, что огромные ноги воинственного слона, который яростно затрубил, погрузились в человеческую плоть, ломая ребра, раздавливая живот и черепа, превращая все в пульсирующую и кровоточащую массу. Когда закончилась эта жесткая битва, Дурвати осмелился спросить отца, великого князя, страдают ли так сильно эти люди, и понравилось ли бы Брахме, что люди так страдают. И Рамашинда, придя в ярость от этого вопроса, который, казалось, показал слабость нового воина, только повторил слова священного гимна: «Посмотри вперед на судьбу тех, кто был, посмотри вперед, на судьбу тех, кому предстоит быть. Человек созревает, как зерно, и, как зерно, рождается вновь». Как только Рамашинда произнес эти слова, в воздухе просвистела стрела, задрожав, она пригвоздила к спинке сиденья князя. Дурвати бросился к отцу, но на руки пал ему лишь умирающий. Войско, после того, как разорвало на куски убийцу князя, провозгласило князем Дурвати, крича, что эту страну нужно предать огню и мечу, и что новый князь будет способным завершить столь высокое дело.

Той ночью сирота спал, как мертвец, и снились ему странные вещи. Он видел снова печальную кончину своего отца, ощущал влагу крови, которая вытекала из раны, и влагу слез, которые он, принц Дурвати, не мог позволить себе пролить в присутствии войска, теперь же они текли обильно, смачивая его одежды. И когда он так облегчил себе боль, он почувствовал на груди что-то теплое, мягкое, какую-то приятную тяжесть, его лица коснулось нечто, легкое, как шелк. Это была, как оказалось, белоснежная голубка, с розовым клювом, голубовато-зеленой, как византийская смальта, шеей, добрыми и любящими черными глазами, нежно воркуя, он прошептала ему на ухо загадочную фразу. Ее воркование развеяло тревоги князя, полностью их уничтожило, восстановив его силы. После того, когда он пробудился, он вскрикнул от удивления. Рядом с ним, опираясь лбом на его грудь, лежала юная девушка, прекрасная, как сами небеса, с белоснежной грудью, розовыми губами, темными, пышными волосами, словно оперение птиц, с черными зрачками, и когда удивленный Дурвати спросил, кто же это за прелестное создание, она ответила, что она пленница, рабыня, прелестное украшение королевской добычи, и если бы князь Рамашинда не был убит, она была бы в его владении, а не во владении Дурвати.