Атака! Атака! Атака! - Светлана Кармалита

— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкерс», никакой экранированной брони. Я ему даю… Как я ему давал, так я еще ни разу в жизни не давал. А он летит… Отскакивают от него снаряды.

— Семочкин, этого не бывает.

— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?

— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.

— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт. — Белоброву было приятно говорить слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канаву.

— Летим туда, не знаем куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не знаем чего…

— И толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтобы его толкнули, но его нарочно не толкали.

Впереди загрохотали винты старенького Эр-пятого, па котором им предстояло лететь.

— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, чтобы можно было говорить, — ставлю пластинку и ухожу, чтоб мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

— Подумать надо. — Черепец и Артюхов сидели в ЭР-пятом, ждали Белоброва и Гаврилова. — И не пойдет она, она не такая.

— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступит в силу влечение полов… и целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

— Она не такая… — опять угрюмо сказал Черепец.

— Что ж у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она родить не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров, Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала «пожарка». Дунул предутренний ветерок, с залива потянулись чайки.

— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется. Нам воевать надо! Вам с Осовцом, конечно, ближе….

Эр-пятый был транспортной машиной, и поэтому Белобров вел его низко, впритирочку над сопками и, краснобурые с белыми разводами издали, вблизи, под брюхом машины, эти сопки казались голыми, нищенскими и неживыми. Печальная мерзлая страна.

— Норвегия, — сказал Гаврилов, — говорят, здесь девушки красивые…

«Дорогая моя Варя». Белобров придумывал письмо, но оно как всегда не складывалось в голове, не шло дальше этого «дорогая моя Варя». Тогда он просто стал вспоминать поезд, и вспоминать было легко и покойно. И он стал насвистывать песенку, которую пели в вагоне. Слов он не помнил, только припев, его и свистел. Пыр-пыр-пыр — стучал мотор. Они низко прошли над фиордом, ветра не было, вода казалась черной и густой.

— В Кислой кита выбросило, — сказал Гаврилов, которому надоело молчать.

— Да ну, — удивился Черепец. — Интересно, чего они такие здоровые и на берег выпрыгивают. Ошибка в природе.

— Он маргарину накушался, — сказал Белобров, — и его с этого маргарину травило сильно. Так что он сам решил прервать связи с жизнью.

— Ага, — подтвердил Гаврилов. Они беседовали вроде бы минуя Черепца. — Он, когда с жизнью прощался…

— Кто?

— Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать. Через которую невинно гибнет.

Брови у Черепца скорбно поднялись домиком.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — начал он официально.

— Да я что. — сказал Белобров, — вот кита жалко. — И захохотал так, что машина дернулась и клюнула носом.

После этого они долго молчали. Черепец достал стеклянную банку с водой, попил и дал попить Гаврилову. И опять они долго молчали, каждый думал о своем, и Гаврилов при этом шевелил губами.

— Приехали, станция, — сказал вдруг Белобров н резко положил машину в крутой вираж.

И тотчас же перед ними встал северный белый и гладкий склон горы и словно прилепившийся к нему, переломанный пополам, длинный, тоже белый и поэтому сразу не очень заметный, распластанный силуэт немецкого высотного бомбардировщика Ю-290. Белобров развернул машину, еще раз повел ее над горой, в холодном предутреннем свете были резко видны гладкий смерзшийся снег, короткая рытвина в горе, которую пропахала машина перед тем, как развалиться, нашлепки снега на камнях.

— В ноздрю, — сказал Гаврилов, — прав Семочкин, он его в ноздрю бил. Но машина такая живучая… очень живучая машина…

— Сесть никак нельзя? — поинтересовался Черепец.

— Камни, — сказал Белобров, — домой давай поехали. Нас там Семочкин ждет. Знаешь, как он нас ждет! — И захохотал.

— Как привет от любимой, — подтвердил Гаврилов, — вот как он нас ждет….

— У них шоколад в бортпайке и Робинзон Крузо… И ордена бывают… можно на родину послать… — размечтался Черепец, но его не поддержали.

Опять они летели над нищенскими низкими сопками. Когда они пересекали фиорд, на горизонте загорелось северное сияние, странный белый призрачный свет без теней опрокинулся на черную воду и сопки.

— У нас под окном куст рос… — сказал Черепец, — уже и не знаю, откуда такой куст, только как весна, он весь, вы знаете, белый-белый…

— Внимание! — вдруг крикнул Белобров.

Под ними на рыжей скале лежал торпедоносец.

— Вот! — опять крикнул Белобров. — Это Плотников… Ах, как их…

То, что лежало внизу под ними, уже не было самолетом, в обломках оплавившегося металла можно было лишь уловить сходство со знакомой машиной. Все сгорело вокруг и было черно, потом, видно, с сопки надуло длинные полосы снега, через которые до сих пор проглядывала гарь. Задувала предутренняя поземка. Машина умерла, и люди, если они не выбросились с парашютами, конечно же, умерли тоже, и казалось, что все здесь умерло навсегда. Белобров повел машину на второй круг.

— Горючка рванула, — сказал Черепец. — Что ж может быть, ничего не может быть…

— И стянул шлем.

— Все, — сказал Белобров и тоже стянул шлем. — Сесть не могу, поехали.

Билось, вспыхивало беззвучное пламя северного сияния. На его фоне летящий биплан был маленький и жалкий. Он ушел за скалу и, будто не выдержав, облетел ее и вернулся. И опять сделал круг над погибшим торпедоносцем, и еще один, не то высматривая что-то, не то прощаясь, покачал крыльями и ушел за скалу. Звук его мотора стал слабеть и исчез.

Над плюшевым занавесом на красном кумаче было написано: «Севастополь — наш! Смерть немецким оккупантам!».

В боковых ложах горели разноцветные фонари, занавес будто бы светился изнутри. Это было очень красиво. Начальник театра, майор Заварзин, быстро вышел на середину сцены и с выражением объявил, что следующим номером будет показан отрывок из постановки театра «Мария Стюарт», именно то место драмы, где шотландская королева находится в ожидании казни. Пока он объявлял, на сцене, за плюшевым занавесом, стучали молотки и что-то упало.

— Интересно, — спросил Шорин, — ей топором голову оттяпывают или там через повешение казнили?

— У них машина была собственной конструкции, — сказал Дмитриенко, — раз — и ваших нет.

— Все-таки это дикость — беззащитную женщину казнить, — сказал Черепец и со значением посмотрел на Марусю. — Фашистские замашки.

Маруся сидела рядом с ним, и Черепец незаметно все время причесывался.

Шотландскую королеву играла заслуженная артистка — жена командующего. А возле нее, среди придворных, Белобров сразу увидел Настю Плотникову, и все из минно-торпедного ее тоже увидели. На сцену вынесли большую плаху и топор. Шорин оживился на секунду и хотел опять спорить с Дмитриенко, но артисты играли очень убедительно и он расчувствовался. Настя Плотникова похудела и в красивых одеждах была какая-то маленькая. Говорила она ненатурально, в одном месте запнулась, и Белобров занервничал, что она вдруг забудет текст. Когда пришел палач, командующий сразу ушел из ложи курить. Он любил свою жену и переживал это место, где ей отрубали голову.

— Переживает, — сказал Дмитриенко Шорину, — больно играет выпукло.

После «Марии Стюарт» долго хлопали, а когда перестали хлопать, стало слышно, что в фойе играет оркестр. Там начинались танцы.

Заварзин объявил выступление фокусника, по проходу протиснулся веселый, запыхавшийся Семочкин и зашептал Белоброву и Гаврилову, что они спасли его честь как боевого летчика, что пока в наших ВВС есть такие товарищи, как они, можно быть спокойным и что он требует, чтобы они пришли в столовую на третий этаж.

— Мы в город едем, — сказал Белобров, — ночным рейсовым. Вот его сына встречать.