Атака! Атака! Атака! - Светлана Кармалита

— Настоящая, — сказал он Шуре, — в дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.

— Компресс, — приказала Шура и кивнула.

Старшина Тепляков возле оцинкованного бака тряс на колене Шуриного ребенка. Зенитки били как оглашенные, но даже через их треск было слышно, как тянул немец. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их, мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым. Киля яростно выметала его пегие волосы.

Когда Белобров подошел к парадной, в сопках грохнуло так, что во всем доме заныли стекла.

Гаврилова на кухне не было, из комнаты доносилось бормотание, Белобров прислушался — говорили про налет.

— Он ничего кроме воды сверху не видит, — говорил Гаврилов, — вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…

В комнате что-то упало и детский голос спросил:

— Папа, что это упало?

— Это я стол задел, — ответил Гаврилой. — Ты спи. Положи подушку на ушко.

— Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел и Белобров растерялся.

— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова, — совсем заложило… Ты спи давай._ У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко, на полуслове, включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. — Ни Женю не помнит, ни Лялю… а ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю… Ничего общего, — он махнул рукой. — Раздевайся, чай будем пить, с шиповником. — Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать.

— Если ты так считаешь твердо… — выдавил Белобров, но, что «считаешь», и что «твердо», он не знал.

— И что? — задавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь. — Если этот не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… И кому мне посылки посылать? Может, самому лопать?! А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша… Нет уж, я один, и он один.

И Гаврилов пригрозил кому-то невидимому пальцем.

В комнате опять заскрипело, Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.

— Перепутал, — он повертел ее в руках, — закрытая банка. Той нет.

Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.

— Хороший мальчик, — неуверенно сказал он. — У меня, говорит, там ежик ушастый был… ну, в смысле, у них…

…Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушонки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Передо мной залив, по нему плывет баржа. Едет машина с плоскими синими огнями, идет человек. Где-то в квартире, наверное, на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем…

— Послушай-ка, Сашок, — вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, — у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а? У меня губа оттянутая и у него… — И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.

— Дай тазик, дурак. — Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.

Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, меня тошнит, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой вытаскивает из-под затемнения пустую банку.

— Может, Глонти привезти? — спрашивает мой папа.

Я не знаю, что такое глонти, я думаю, что глонти это клизма.

— Не надо глонти, — кричу я, — я больше не буду! — И икаю, икаю.

Всю жизнь я был похож на отца, даже уши у нас были одинаковые — как ручки у кувшина. Уж что они мудрили той ночью на кухне, не знаю.

— Все. Сгорел Мухин. Эх, дурак был парень, — сказал Мухин и включил дворники. Дорога сразу возникла перед ним. Вместе с грузовичком, залепившим стекло ошметками грязи.

— Ничего, Мухин, ничего, друг, — сказал Белобров, — что решают пять минут? Ничего они не решают.

— Дай-ка я еще свинчу, — сказал Дмитриенко и полез под реглан к Белоброву, — там лейтенант злющий, но ордена уважает — И он принялся свинчивать Красное Знамя с кителя Белоброва. — И кашне давай, твое чище.

— Все, — простонал Мухин и сунул в рот кусочек шоколада, — он по грязи увидит. Грязь какая.

— Не увидит он по грязи, — сказал Белобров. — Ты знаешь, какой ты человек, Мухин?! На таких людях ВВС стоят, вот какой ты человек! Ты шоколад-то не очень лопай, он чтоб не спать.

— Весь китель издырявили, — сказал Дмитриенко, — зато показаться не стыдно.

Вся грудь его была в орденах. К двум своим он добавил четыре одолженных.

Мухин приоткрыл форточку и выплюнул шоколадку.

— Ты нам, Мухин, потом свою фотокарточку подаришь… Подаришь, а, Мухин?

— Ладно травить-то, товарищи офицеры, — хохотнул Мухин. — Здесь встать?

— Нет, уж ты к крылечку… И погуди…

— Гудеть не буду, — сказал Мухин и погудел.

Моросил холодный злой дождь. Каменистая дорога намокла, холодный ветер с залива дул порывами. Большая машина командующего остановилась у крылечка комендатуры. На крылечко сразу же выскочил розовощекий лейтенант. В растекшихся от дождя окнах тоже возникли лица. Дмитриенко в расстегнутом реглане, странно придерживая его рукой на коленях, поднялся на крылечко, протянул руку лейтенанту, и они оба исчезли в комендатуре. Лейтенант был тот, знакомый Белоброву по дню приезда. И автоматчик был тот же. Сейчас он» что называется, ел глазами машину командующего. И Белобров на всякий случай отодвинулся поглубже.

— Все, — сказал Мухин, посмотрев на часы и продолжая сидеть неподвижно, — вы как хотите, я поехал. Ну, ей-богу…

— Гудни, Мухин, — попросил Белобров.

— Нет, — сказал Мухин, — я вас понял, но гудеть не буду… — И опять погудел. — Я про это ТБЦ слышал… Туберкулез называется. От него сырое мясо помогает… — И еще раз сильно загудел.

В окне комендатуры опять появились лица, потом дверь открылась, оттуда вышел Черепец в рабочей робе, растерянный и с одеялом под мышкой. Глаз у него заплыл, и Белобров подумал, какое точное все-таки слово «фонарь». За ним лейтенант — начальник «губы», за ним Дмитриенко с длинной папиросой и в орденах, Дмитриенко что-то рассказывал лейтенанту.

— Ну теперь он рассказывать станет… — завопил Мухин и страшно загудел.

Дмитриенко пожал руку лейтенанту и побежал к машине.

— У Глонти сеструха этим же самым болеет, — сказал Черепцу Дмитриенко. — На пищеблоке, конечно, с этим нельзя, но на юге сразу поправится.

— Морошка от этого помогает, — Мухин тронул машину. — Здоровая ж баба… конь… — Он кивнул в зеркало.

Автоматчик на крыльце на всякий случай взял на караул, а лейтенант приложил руку к фуражке.

Втроем они спустились вниз, к пирсу. Среди военных и переделанных из невоенных в военные, крашенных кубовой краской кораблей, в ржавых потеках, видавший виды транспорт «Рефрижератор № 3» казался не кораблем, а каким-то недостроенным домом, пузатым и надежным. Вся палуба его была заставлена бочками с ворванью, труба дымила, как котельная, внутри что-то посапывало и стучало, и трап уходил с пирса круто вверх. На пирсе было холодно, всю ночь шел дождь, небо было низкое, серое, туманный залив надулся и почернел.

С горы осторожно спустился грузовик.

Белобров и Дмитриенко пошли к нему. Из кабины вылезла Екатерина Васильевна с укутанным в несколько одеял ребенком, из кузова выпрыгнула Шура и матросы.

Дмитриенко и матросы стали вытаскивать вещи, а Белоброву сунули ребенка. Опять дошел дождь. Екатерина Васильевна бежала позади Белоброва с зонтом, прижимая локтем большую лакированную сумочку, время от времени нащупывая что-то на груди.

— Что-нибудь говорит? — громко спросил Белобров у Екатерины Васильевны, она плохо слышала.

— Он завтра в школу идет, — крикнула Шура от грузовика, — сразу во второй класс. Что, мало каши кушали? — И с азартом стала помогать сгружать знакомый Белоброву письменный стол Веселаго.

Дождь забирал сильнее. Стройный и стремительный, сигналя прожектором, прошел по заливу лидер «Баку», он поднял волну, и все вокруг заскрипело и заплескалось. Подъехал аэродромный «пикап». Из кузова, из-под брезента, выбрался Артюхов, а из кабины Маруся потащила за собой фанерный чемодан с замочком и сетку с валенками. Она была растеряна и делала все медленно.

— Полундра, — сказал Черепец, — стоп. — И, пройдя через лужу, схватился за чемодан. — И чего вы па меня, девушка, так крепко обижаетесь?