Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

Хюбш прямо-таки вскинулся. Даже на комиссара это произвело глубокое впечатление.

— Господа, опомнитесь, — возмутился барон. — Моей жене, быть может, грозит смертельная опасность, а вы тут философствуете.

Комиссар Шатц после краткого взгляда, устремленного к абсолюту, возвратился на землю.

— Так, вы говорите, она исчезла?

— То есть она ушла с… с…

— С егерем, — закончил за барона граф. Шатц чуть прищурил глаза:

— У вас что, нету шофера?

— Есть, но я не вижу…

— Обычно в высшем обществе сбегают с шофером.

— Господин комиссар, я расцениваю шутки подобного рода…

Шатц встает из-за стола. Он столько уже вылакал, что едва держится на ногах. Грубым, тягучим голосом он объявляет:

— Полиция такими делами не занимается.

— Как так?

— Вы сами должны были позаботиться, чтобы удержать ее.

Шатц напряженно, с каким-то отчаянным рвением вглядывается в фотографию:

— Мужья, у которых такие красивые жены, обычно принимают элементарные меры предосторожности. Так что прошу меня простить. Обратитесь к частному детективу. Я занимаюсь совсем другими сучками.

Барон задохнулся от негодования:

— Милостивый государь, выбирайте выражения! Речь идет о баронессе фон Привиц.

Граф с возмущенным видом бросает:

— Да он же пьян.

7. Тайна усугубляется

Шатц действительно напился до такой степени, что, явись я ему внезапно сейчас, он вполне мог бы меня не увидеть. Надо сказать, характер у меня неспокойный, неуравновешенный, и оттого я иногда впадаю в пессимизм. Я боюсь, что, по мере того как мы все больше и больше будем упиваться культурой, наши величайшие преступления окончательно смажутся и расплывутся в тумане. Все будет окутано таким плотным слоем прекрасного, что и массовая резня, и массовый голод станут всего лишь удачными литературными или живописными эффектами под пером какого-нибудь Толстого или кистью некоего Пикассо. И в конце концов мы придем к тому, что мельком увиденная гора трупов, тотчас обретшая мастерское художественное отображение, будет причислена к историческим памятникам и станет восприниматься только как источник вдохновения, материал для «Герники», а война и мир обратятся для нашего вящего эстетического наслаждения в «Войну и мир». Но, по сути, причина тут в нашей уже вошедшей в поговорку скупости, в нашей алчности: я боюсь, что какой-нибудь писатель или там художник решит заработать на мне, извлечет барыш из моего несчастья. Мы, евреи, вечно хотим все прибрать к рукам, это знают все.

— Господа, вы что, газет не читаете? Не знаете, что происходит? Кругом трупы, всеобщий ужас, люди закрываются в домах, весь мир потрясен, пресса как с цепи сорвалась, вовсю кроет полицию за так называемую беспомощность, а вы хотите, чтобы я кинулся вам на помощь, потому что вам наставили рога!

— Нет, это невозможно! — возопил барон. — Я буду жаловаться министру!

— Двадцать два убитых! И у всех сияющие лица, и все без штанов!

Граф решил, что он недослышал.

— Без штанов?

— Вот именно, — подтвердил комиссар. — Без штанов. И улыбки до ушей.

— Улыбки? То есть как это улыбки? Почему?

— Порядочные женщины не смеют выйти из дому.

— Но я полагал, что преступник убивает только мужчин…

— Порядочные женщины не осмеливаются высунуть на улицу нос из-за того, что они могут увидеть. Двадцать два улыбающихся трупа без штанов — вот что на меня свалилось. Я уже три ночи глаз не могу сомкнуть… Передо мной стоят их блаженные, радостные хари… Что они такого увидели? Что им доставило такое удовольствие? Кто? Что? Как? Удар ножом в спину и тем не менее… Можно подумать, они умерли от радости… Так что ступайте, господа, и жалуйтесь министру. Скажите ему, что комиссар Шатц ничтожество, ни на что не способен и, вместо того чтобы помочь вам, сидит и размышляет о рае…

Он схватил телефонную трубку:

— Кюн? Послушайте, тут мне пришла одна идея. Проверьте-ка, не являются ли, случайно, жертвы евреями… Как зачем? Если они все евреи, у нас хотя бы появится мотив… Да, пришлите мне. Спасибо, доктор. Послушайте, ничего нового вы мне не сказали. Я прекрасно знаю, что они подверглись зверскому насилию… Да, знаю, удар ножом в спину. Что? Что-о? Абсолют? Какой еще абсолют? Маленький абсолют? Как это — маленький? Ну? В какой момент? До, во время или после? Что значит на вершине? На вершине триумфа? На вершине блаженства? На вершине славы? В окружении прекрасного? Самая прекрасная, достойная зависти судьба? Слушайте, доктор, все знают, что вы патриот, но успокойтесь, ради Бога! Доктор! ДОКТОР!

Комиссар швырнул трубку на рычаг, вытащил из кармана платок, вытер руки.

— Ну, грязная скотина! По телефону! Какая мерзость! Выходит, у меня в руках самая большая серия преступлений на сексуальной почве со времен земного рая!

— Говорят «на руках», — поправил граф. — На руках, а не в руках.

Комиссар обошел вокруг стола, плюхнулся в кресло.

— Итак, подведем итоги. Никаких следов борьбы, сопротивления. По крайней мере, все обнаруженные штаны аккуратно сложены, что неопровержимо свидетельствует о том, что все жертвы добровольно снимали их… Я считаю, что убийца использовал в качестве приманки женщину и наносил удар, когда жертва была полностью сосредоточена на…

— На чем?

С Хюбшем сейчас что-то произойдет, он вне себя. Он снял галстук, жилет. У него взгляд одержимого. Дышит он часто, прерывисто, усики подергиваются. Не нравится мне то, что здесь происходит. Совсем не нравится. Потом еще скажут, что это все я.

— Их по меньшей мере двое. Но цель? Мотив?

— Может, ревнивый муж или любовник? — высказал предположение граф. — Увидел жену в объятиях любовника и убил его…

— Двадцать два любовника за одну неделю?

Но у графа на все есть ответ:

— Возможно, она циркачка, из цирковой труппы.

Комиссар бросает на него испепеляющий взгляд:

— Других предположений у вас не будет?

— Даже не знаю. Но вообще-то мне кажется, что, если мертвых обнаруживают десятками, должна быть какая-то веская причина. Это не может быть что-то вульгарное. Несомненно, в основе тут лежит глубокая вера, кредо, бескорыстный мотив… система взглядов. Нечто возвышенное. Да, да! Вы же сами говорите, что у всех жертв радостный вид. Вероятно, они были согласны. Быть может, пошли по доброй воле. Добровольно, осознанно принесли себя в жертву на алтарь какого-нибудь великого дела.

— Причем без штанов, — неторопливо заметил комиссар.

— На вашем месте я сосредоточил бы поиски в направлении идеологии. Ангажированность… Понимаете? Революция в Будапеште. Вот вы же сами сказали, что все эти люди добровольно сняли штаны… У них определенно было к этому призвание!

— Прогнило, — пробормотал Шатц. — Все полностью прогнило. Нас затаптывают в грязь. Я чувствую злобное, безжалостное еврейское присутствие… Злопамятные, ничего не прощающие!

Барон попытался вклиниться в их разговор:

— Господин комиссар, я понимаю, вы заняты, но, может быть, вы все-таки поможете мне отыскать жену? Целая неделя, и никаких вестей…

Комиссар, похоже, неожиданно заинтересовался:

— Неделя, говорите? Так, так… А что собой представляет этот егерь?

— Флориан? Что касается его обязанностей, чрезвычайно энергичный и пунктуальный…

— Ага…

Комиссар взглянул на фото и позвонил. Вошел полицейский, комиссар что-то шепнул ему на ухо, и полицейский вышел. Шатц закурил сигарету и несколько секунд о чем-то размышлял.

— Особые приметы?

— Что это значит?

— Этот ваш Флориан… Было в нем что-то особенное, на что вы обратили внимание?

— Нет, ничего такого я не замечал.

— Но должно же было быть в этом егере что-то такое… я даже не знаю что… чтобы такая дама…

Он опять взял фото и некоторое время созерцал его.

— Чтобы знатная дама, да еще такая красивая, сбежала с ним, в нем должно было быть что-то необыкновенное…

— Повторяю, я ничего такого в нем не замечал. Неужели я обязан присматриваться… к каждому из прислуги?

Граф, правда, придерживается несколько другого мнения:

— Должен признаться, господин комиссар, что Флориан мне всегда казался весьма интересной личностью. Во-первых, возникало ощущение, что это человек без возраста… Ни единой морщины, и потом, он говорил так, словно все уже видел и вообще живет уже целую вечность. И еще я заметил, что от него исходит… как бы это сказать?… какая-то прохлада. Когда он оказывался рядом, от него веяло холодом… На вас как бы падала тень. В середине августа встречаешься с ним в парке — надо сказать, здоровался он всегда чрезвычайно почтительно, — и чувствуешь, как тебя обволакивает довольно пронзительный холодок. Впрочем, в сильную жару это было отнюдь не неприятно. Появлялось желание сесть рядышком с ним, отдохнуть, словно в тени большого дуба… Да, в нем было нечто притягательное. В моменты усталости, переутомления или когда бываешь захвачен какими-нибудь грандиозными планами, грандиозными надеждами — к примеру, на возвращение восточных земель, — его присутствие действовало очень и очень успокаивающе. Кстати, я заметил, что молодые люди искали его общества. Похоже, он имел большое влияние на них. Причем я настаиваю именно на физическом аспекте этого поистине ощутимого воздействия, и поверьте, я не преувеличиваю. Физическая прохлада, успокаивающая нервы и взбудораженные чувства, да, да, дарующая успокоение и приносящая непонятную удовлетворенность. Вы замечали это, дорогой друг?