Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари

5. Убийства в лесу Гайст

Я сидел, погруженный в мысли о чести, как вдруг дверь распахнулась и в кабинет вошел мой друг Шатц. Я как раз устроился в его кресле и подумал: сейчас он взорвется, но нет, он был так занят, что, никого и ничего не замечая, уселся на меня как в прямом, так и в переносном смысле. Видимо, журналисты доняли его своими вопросами, а когда он чем-то озабочен, я перестаю для него существовать. Работа — лучшее лекарство.

Уже несколько дней пресса захлебывается от возмущения. Полицию обвиняют в некомпетентности, в отсутствии системы и в нежелании принимать простейшие меры предосторожности. Правда, надо признать, что двадцать два трупа за неделю — вполне достаточный повод для возмущения всего цивилизованного мира. И все это свалилось на Шатца: лес Гайст и его окрестности, где были совершены все эти преступления, находятся под его юрисдикцией. Итак, Шатц уселся на меня и с отсутствующим видом обратился к визитерам:

— Добрый день, господа… Какая жарища! В Германии не упомнят такой жары. Можно подумать, где-то тлеет пламя…

Это совершенно безобидное замечание почему-то странно подействовало на барона: он вспетушился, и на лице его изобразилось негодование. Но Шатц вовсе не думал делать непристойных намеков на его супружеские невзгоды.

— Чем могу вам помочь?

Взаимные представления. Обмен любезностями.

— Барон фон Привиц.

— Граф фон Цан.

— Обер-комиссар Шатц.

— Чингиз-Хаим.

Комиссар на миг замер, но все-таки сделал вид, будто не слышал. Ну, а эта парочка даже и не подозревает о моем существовании. Они натуры избранные и не привыкли смотреть себе под ноги. Им не в чем себя упрекнуть. Они тоже ведь всегда и во всем были за Джоконду.

— Прошу садиться… И прошу извинить, что заставил вас ждать. Эти журналисты! Бульварная пресса взяла нас в осаду своими специальными корреспондентами. У нас тут настоящая волна убийств… Но ничего нового я вам не сообщу. К сожалению, весь мир уже в курсе.

Барон провел по глазам белой ухоженной рукой. Я заметил прекрасный перстень с рубином, фамильную драгоценность, пятнадцать тысяч долларов по самой скромной оценке. Но это я так, к слову, следуя традиции, из уважения к чужому мнению. Просто не хочу разрушать привычные представления.

— Понимаете, господин комиссар, я чрезвычайно беспокоюсь за свою жену…

Но Шатц не слушал его.

— Двадцать два трупа за неделю, это, конечно, многовато даже для такой большой страны, как Германия.

— Личности их уже установлены?

— Почти всех. Но нам сообщили о том, что несколько человек исчезли и тела их пока не найдены.

— Боже мой!

Барон закрыл глаза. Он лишился дара речи. Граф поспешил ему на помощь:

— А нету ли среди них молодой женщины? Вот фото…

Барон трясущейся рукой извлек из кармана фото и положил на стол. Комиссар взял. Долго рассматривал.

— Действительно, очень красивая.

Барон испустил вздох:

— Это моя жена.

— Поздравляю.

— Она пропала.

— Ах, вот как… В таком случае могу вам сообщить: среди жертв ее нет.

— Вы уверены?

— Разумеется. Я же всех их видел. В нашей поганой профессии обнаружить хоть раз такое прекрасное тело было бы слишком большим подарком. К тому же все без исключения убитые — мужчины. Убийца, очевидно, не трогает женщин. И есть еще нечто общее во всех случаях. На лицах всех жертв запечатлелось выражение необыкновенного счастья…

С Хюбшем происходит что-то совершенно необъяснимое. Он ерзает на стуле. Да что там, с ним такое… но больше я вам не скажу ни слова. У меня и так были в свое время крупные неприятности с цензурой. Не хочу, чтобы опять начали говорить о «вырожденческом еврейском искусстве, о еврейском декадентском экспрессионизме», который «угрожает нашей морали и подрывает устои общества». Я ничуть не намерен подрывать устои вашего общества. Напротив того, я поздравляю вас с вашим обществом. Мазлтов.

Во всяком случае, слово «счастье», похоже, имеет для Хюбша весьма определенное значение, можно бы даже сказать, он знает, что за ним кроется. Хюбш привстал, перо повисло в воздухе, и он смотрит. Я бы даже сказал: он видит. Что он там такое видит, я не знаю и знать не хочу. Тьфу, тьфу, тьфу.

Нет, отныне я за Рафаэля, за Тициана, за Джоконду. Гитлер меня убедил.

— …Выражение восторга. Восхищения. Впечатление, будто убили их в состоянии наивысшего экстаза…

Об этом Хюбше я решительно ничего хорошего сказать не могу. Он даже начинает меня пугать. При слове «экстаз» он весь напрягся, черты лица стали жесткими; не пойму, то ли это стекла его пенсне блестят, то ли глаза горят фанатическим огнем; в нем угадывается пронзительная ностальгия, настоящий душевный katzenjammer[9], всепожирающее стремление, и я, не знаю почему, проверил, на месте ли моя желтая звезда, все ли в порядке.

Но это вовсе не значит, будто я верю в возрождение нацизма в Германии. Они придумают что-нибудь другое.

— Нет никакого сомнения, что все эти мужчины в момент смерти… как бы это выразиться? Даже не знаю. Они полностью реализовали себя. Осуществились. Впечатление, будто они коснулись цели, ухватили ее. Будто дотянулись и сорвали некий высший плод… Абсолют. Вот что я вам доложу: такого выражения счастья я никогда на лице человека не видел. На своем — это уж точно. Это заставляет задуматься. И задаешь себе вопрос, что они видели, эти сукины… О, прошу прощения.

Тяжелая тишина, исполненная ностальгии и надежды, повисла в кабинете в управлении полиции на Гетештрассе, номер 12.

6. Попахивает шедевром

Не знаю, то ли это чисто нервное, то ли это какое-то оптическое явление, но через несколько секунд мне стало казаться, будто все залито небывало прозрачным светом. Явление было настолько мощным, что, когда капрал Хенке вошел в кабинет и положил на стол очередное заключение судебно-медицинского эксперта, я увидел, что он окружен шедевральным световым ореолом; можно подумать, его послал Дюрер, чтобы успокоить меня насчет нашего будущего. От сильнейшего волнения у меня сдавило в горле, да так сильно, что в голове промелькнула мысль, уж не рука ли самого Гольбейна или Альтдорфера душит меня, уж не исчезну ли я вот-вот с кистью и шпателем в глотке под вдохновенными красками на этом пиру совершенства. Я исходил потом, извивался, пытался глотнуть воздуха, но, видимо, то был приступ астмы: я всю жизнь страдал от удушья. И потом, чего мне было бояться? Самое худшее уже произошло. Можно добавить лишь несколько мазков, добавить, как говорят на идише, к страданию оскорбление, превратить меня в живописный шедевр и повесить в Дюссельдорфском музее, как это уже сделали с картиной Сутина. Немножечко искусства никому плохо не сделает, и я не вижу, почему я не могу собой увеличить кучу ваших культурных ценностей.

О, я опять смог вздохнуть свободно. От мысли, что я попаду в наш Воображаемый музей[10], мне сразу полегчало. Если за меня возьмется гениальный художник или великий писатель, это будет неплохое приобретение пусть не для меня, но уж для культуры. Мне приятна мысль, что я что-то привнесу в нее.

Я успокаиваюсь, залитый ясным прозрачным светом. Готовится Возрождение, только Бог знает чего. Но я убежден: мадонна с фресок и принцесса из легенды покончат с изготовлением гобелена[11], красота Джоконды больше не будет лишь красотой картины, они обретут плоть, станут реальностью. Я чувствую, что все сотворенное будет очищено искуплением и вскоре даже я обрету, как Христос, облик, достойный шедевра.

Комиссар Шатц переходит на доверительный тон. Обычно, как сами понимаете, он не слишком-то откровенничает. Но я был свидетелем, как он не спал целую ночь, пытаясь понять, проникнуть в тайну никогда-не-виданного-счастья на лицах жертв этого преступления, которое газеты с восхитительной хуцпе уже несколько дней именуют не иначе как «СЕРИЯ БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫХ УБИЙСТВ В ГЕРМАНИИ».

— И тем не менее у меня есть идейка на этот счет. Я начинаю верить, что это сама смерть наполняет их таким блаженством. Что эта смерть… совсем другая, пришедшая откуда-то… короче, совсем не та, что обычно… Не знаю, понятно ли вам, что я хочу сказать…

Похоже, барона это не заинтересовало, но его спутник утвердительно кивает.

— Возможно, — промолвил он. — Быть может, наши ученые изобрели новую смерть… которая достойна нашей исключительности. Смерть просвещенную… Даже скорей культурную. Подлинное искусство… Великолепное художественное деяние… Ренессанс смерти… Со своими Микеланджело, Мазаччо, Тицианом, Рафаэлем… Привкус абсолюта… Кстати, а вы знаете, что сексуальный спазм у раков длится двадцать четыре часа?

Хюбш прямо-таки вскинулся. Даже на комиссара это произвело глубокое впечатление.