Дорога на Берлин - К. Осипов

В июле Салтыков двинул войска по направлению к реке Одеру, на соединение с австрийской армией. Австрийский главнокомандующий Даун остался на занимаемых им сильных позициях, предоставив русским принять на себя во время марша удар неприятеля.

— Это человек, которого святой дух медленно вдохновляет, — с облегчением отозвался Фридрих о Дауне, узнав о таком решении.

Впрочем, австрийцы были, напротив, очень довольны всегдашней неторопливостью своего главнокомандующего и даже выбили в его честь специальную медаль словами: «Продолжай побеждать медлительностью».

Атаковать русских должен был генерал Дона, располагавший 30-тысячной армией. Фридрих всячески побуждал его к этому. Опасаясь, что военный совет, взвесив все трудности предприятия, станет откладывать его, Фридрих запретил Дона собирать совет, угрожая за ослушание смертной казнью. Но как Дона ни усердствовал, король остался им недоволен. На смену ему был прислан генерал Ведель, которому были даны для этого случая права «римского диктатора».

Между тем Салтыков также решил не уклоняться от боя. Упорно, хотя и медленно, он продвигался в глубь Пруссии.

По обычаю, введенному Петром I, впереди армии шла плотными массами конница. Это было ново для западноевропейских стратегов и очень раздражало Веделя. Шли кирасирские и драгунские полки, шла нерегулярная конница: гусары, казаки и национальные команды. Казаки, как всегда, имели по две лошади (вторая для перевозки тяжестей), были вооружены пикой, ружьем и саблей, но калмыки-табунщики при казачьих сотнях имели только луки и стрелы. Команды калмыков, башкиров, казанских татар, сопровождаемые приставленными к ним для наблюдения небольшими отрядами регулярной кавалерии, проникали в лагери пруссаков, проносились по их ближним тылам, поражая своим наездническим искусством, оглашая воздух дикими криками, сея панику в прусском войске. Когда же на подмогу своим поспевала прусская кавалерия, «нерегулярные» начинали отходить, гарцуя и джигитуя, глумясь над откормленными прусскими помещиками, завлекая их до тех пор, пока перед ними не оказывались кирасиры и драгуны. Дав залп из карабинов, русские кавалеристы устремлялись в атаку, и то, что казалось пруссакам преследованием немногочисленного полудикого отряда, превращалось в кровавый сабельный бой с упорными, хорошо вооруженными и обученными полками. Прусская кавалерия расходовала в этих боях свой наступательный порыв и зачастую оказывалась уже негодной к крупным операциям.

В средних числах июля Салтыков расположился на позиции неподалеку от занятого пруссаками местечка Цюллихау.

Обозные распрягли лошадей; нескончаемая вереница повозок выстроилась на дороге. Солдаты, составив ружья с веселым хохотом и прибаутками тащили хворост для костров.

В одном месте царило особое оживление: огромного роста солдат с румяным добродушным лицом набрал хворост прямо в телегу и, впрягшись в нее, без видимых усилий тянул в расположение своего батальона.

— Ну и силища! Го-го-го! Не всяк конь такую прорву сдюжит, — раздавались голоса.

Юркий маленький солдатик взлетел одним махам на воз и тонким, бабьим голосом, с ужимками закричал:

— Алефан! А меня свезе-ешь?

— Ну-к што, — дружелюбно отозвался великан, чуть повернув голову. — Сиди! От такой дуры тяжести немного прибавится.

— Хо-хо! Отбрил он тебя, Митька, — грохотали довольные голоса.

— Чаво отбрил? Я с конем не спорюсь, — отвечал Митька и стал похлестывать силача прутом, приговаривая: — Вези. Не ленись.

— А далеко ль везть-то? — не обижаясь, спросил тот.

— Дорогой пять, а прямо десять. Но! Вези, Алефан!

Настоящее имя солдата было Егор. Но однажды в походе, когда он один вытащил застрявшую в грязи пушку, видавший это пленный немец с уважением произнес: «Oh! Ganz wie ein Elefant!»[5].

— Чего он бает? — покраснев, спросил Егор у засмеявшегося офицера.

Тот перевел ему восклицание немца, и оно неожиданно пришлось по душе добродушному гиганту.

— Ну-к што. Слон — оно животное хорошее, работяга. Как говоришь? Алефан?

Эта кличка укрепилась за ним, и скоро не только его родной Углицкий полк, но вся первая дивизия Фермора знала его под этим именем..

С Митькой его соединяла крепкая дружба. Они были земляки и пришли в армию по приговору одного и того же сельского схода. Как будто «мир», посылая их, уравновешивал и дополнял их друг в друге. Митька был лукав и хитер, Алефан — прост и доверчив. В бою Митька был зол, и если ему доводилось взять пленного, он норовил первым делом обобрать его. Алефан, напротив, даже опуская приклад ружья на чью-нибудь голову, сохранял всегдашнее благодушное выражение, а у пленных никогда ничего не брал: не то совестился, не то брезговал. Они и теперь бы долго потешали собравшихся дружеской перебранкой, если бы неожиданно не раздался чей-то повелительный голос:

— Кто знает, служивые, где здесь сержант Микулин стоит?

Смех сразу затих. Два офицера верхами, один в форме секунд-майора, другой — капитана, подъехали к солдатам.

— Как не знать, ваше высокобродь… Бона в лощинке батарея. Три палаточки белеют. Там его и найдете.

Офицеры тронули коней и поехали в указанном направлении.

— Вот, Алексей Никитич, и увидите сейчас вашего друга, — усмехнулся тот, который задал вопрос солдатам. — Посмотрю-ка и я, что за диковина человек, о коем вы столь высокого мнения.

— Отличный, преотменный человек, — горячо сказал Шатилов. — И говорю это не потому, что он отец девушки, которая для меня дороже всего на свете, но вполне беспристрастно. Вы можете во всем довериться ему, а это ли не главный признак подлинного благородства? Да вот вам пример: когда был обнародован манифест о войне, он обязательно захотел вступить в армию. Граф Румянцев предлагал ему превосходное место в одном из своих имений, но он только поместил там Ольгу, а сам вернулся к своим пушкам.

— Но ведь и вы пошли волонтером? — вставил его собеседник.

— Мне тридцать лет, а ему — шестьдесят… Не говоря о том что у него грудь прострелена. Правда, у него, как он говорит, свои счеты с немцами. Начались они с казанской деревушки, куда он сопровождал в ссылку Александра Ивановича Румянцева, а недавно был еще случай… Только граф Петр Александрович и помог… Хотя здесь обидчиком был голландец, но мой старик уверяет, что это — немец. — Шатилов, погрузившись в раздумье, словно говорил сам с собою. — Один человек как-то заявил, что это действительно немец. Но тотчас почему-то отказался от сих слов и после, сколь я ни допытывал v него, не повторил того… Стойте-ка! Да вот и сам Евграф Семеныч.

За два года у Микулина прибавилось седины, плечи ссутулились, но кряжистая фигура его была еще крепка, а в глазах появилось строгое, начальническое выражение.

— Принимаешь гостей, Евграф Семеныч? — спросил Шатилов, соскакивая на землю.

— Здравия желаю, ваши высокоблагородия, — вытянулся Микулин.

— Э, брось! Мы к тебе не по службе. Это вот приятель мой, секунд-майор Ивонин, Борис Феоктистович. Приехал со мной проведать тебя.

Старик пожал протянутые ему офицерами руки. Украдкой он посмотрел по сторонам и, заметив, что много его однополчан наблюдает за этой сценой, приосанился и с довольным видом погладил усы.

— Как же так? На войне всегда служба, Алексей Никитич. Да вот еще господина секунд-майора привезли. Много чести мне, старому. Чем и попотчевать, не знаю.

— Не нужно, не нужно, — остановил его Шатилов. — Пойдем лучше с нами, коли ты свободен, вон в тот лесочек. Мне бы с тобой поговорить надобно. А лошадей вели стреножить да пустить на травку.

Подождав, пока Микулин испросил разрешения у командира батареи, с любопытством оглядывавшего визитеров, судя по внешнему виду, штабных, — все трое двинулись из шумного лагеря прямо по рыхлому полю к ближнему леску. Микулин степенно шел чуть позади.

— Да ты что отстаешь? — весело спросил Алексей Никитич.

— А как же-с! Ваше дружеское расположение мне доподлинно известно. Однако расстояние состояний между нами имеется. И не гоже, чтобы солдаты подумали, будто я и ровню вам тянусь.

— Он прав, — тихо сказал Ивонин. И обратясь к старику, спросил, указывая на плотно увязанные чехлами пушки: — Это, кажись, шуваловские единороги? Я секретных орудий еще вблизи не видывал. В чем сила их?

— Как же! — оживился старик. — Они бьют, почитай, втрое дальше прежних, да и метче притом. Опять же снаряд в них главным образом разрывной, а в ем силы, конечно, больше. И к тому, ложатся снаряды полукругом, или, сказать, веером, и много неприятелей одним выстрелом уложить можно.

— Да… Много преимуществ, — проговорил Ивонин. — Чем же достигается такое?

Микулин с некоторым колебанием взглянул на него.

— Нас, когда к сим орудиям приставляют, клятву берут, что не расскажем об устройстве их, — сказал он. — Они всегда закрыты и под замком. Но полагаю, что вам сообщить могу: по чину вашему и по ручательству Алексея Никитича. У них дула не круглые, а овальные. И опять же: на одном станке несколько стволов.