Дорога на Берлин - К. Осипов

— Спасибо вам, ваше благородие, — произнес Евграф Семенович с достоинством, но вытягиваясь во фрунт, с манерой, обличавшей долгую военную службу.

— Не за что, любезный, — проговорил офицер низким трудным, немного глухим голосом, какой бывает обычно у чахоточных. Он все еще смотрел, слегка нахмурившись, на девушку, но вдруг, словно спохватившись, отвел глаза и сказал: — Что же мы стоим? Вы куда идете?

— Нам на реку Мью[3] надобно, — ответил Евграф Семенович. — На Мью? И мне туда же. Пойдем, пожалуй, вместе, Будем же знакомы: моя фамилия — Мирович, звать Василием. А ты откуда, любезный?

— Бывший сержант Углицкого полка, Евграф Семенов Микулин. Служил у покойного графа Александра Ивановича Румянцева, им же дарована мне вольная, и как из армии меня после ранения уволили, живу ныне в деревне Малиновке, Псковской губернии, вместе с сироткой моей Ольгой. А это вот, — он указал на молодого человека, который стоял насупясь, видимо, не очень довольный неожиданным знакомством, — дворянин Шатилов. Его усадьба с нашим домишком по соседству. Вишь, он с нами сюды приехал, чтобы беде нашей помочь. Он человек образованный, и здесь мы с Ольгунькой без него совсем пропали бы, воистину положи меня.

Мирович коротко поклонился Шатилову, ответившему ему таким же сухим поклоном, и обратился снова к Микулину:

— Какая же беда у вас, Евграф Семеныч? Может, и я чем полезен буду.

Тот в замешательстве посмотрел на Шатилова, как бы ища у него совета, но Алексей Никитич шагал, с преувеличенным вниманием рассматривая обгонявших их прохожих, и Микулин, поколебавшись, стал рассказывать:

— Деревня наша встарь принадлежала графам Румянцевым. А запрошлый год нынешний граф Петр Александрович, — может, изволили слышать? — продал ее генералу Пальменбаху. Генерал недавно нанял нового управляющего своими поместьями, господина Юлия Тагена. А Таген повстречал на улице Олюшку, и, видно, приглянулась она ему. Вызвал он меня: пусть, говорит, твоя дочь в услужение ко мне поступит. И она и ты в довольстве жить будете. Озолочу вас.

Ольга, которая все это время шла молча, вдруг с раздражением сказала:

— К чему вы, батя, все рассказываете? Господину офицеру вовсе неинтересно о том знать.

— Почему же доброму человеку не поведать? Он сам меня спросил. Так вот, ваше благородие, как отказался я сиротку мою на усладу господину Тагену в услужение дать, с того часу зачал он меня преследовать. Сперва зерно мое на мельницу запретил принимать, после заливной луг отрехал, которым будто я не по праву владел, после еще разные пакости учинил. И все твердит: сделай по-моему — и сразу богатым станешь, а не сделаешь — по-миру пущу. Совсем до нищеты уже довел, воистину меня положи. Алексей Никитич пробовал заступиться, да где там: во псковском суде супротив генерала Пальменбаха итти не решились, потому его, говорят, сам генерал Фермор весьма отличает, а полицмейстер и сам немец, уж он, конечно, своему мирволит.

— А Таген тоже немец? — с интересом спросил Мирович.

— Кто его знает! Бают, голландец, да, по мне, все они немцы. Покойный граф Александр Иванович, — царство ему небесное, — государыне напрямки сказал, что немцы в России всю власть забрали. Его в ссылку послали, а слово его справедливое. Так в те поры герцог Бирон всем заправлял, а ноне ведь дочь Петра Алексеича на престоле сидит. Неужли и теперь русскому человеку от немцев житья нет?

— Потише, Евграф Семеныч, — одернул расходившегося старика Шатилов, — наживете вы пущую беду своими разговорами. А вы, сударь, если впрямь помочь хотите, не присоветуете ли, где нам генерала Румянцева сыскать? Мы приехали сюда, чтобы просить его заступничества: в молодости он часто играл на руках у Евграфа Семеныча и, верно, не откажет ему помочь теперь. Да вот живем мы в Петербурге уже пятый день, а графа так и не видели. Говорят, он уехал, а когда вернется, никто не ведает.

— Что же! О графе Румянцеве я нынче же разузнать постараюсь, он в гвардии хорошо известен, — с готовностью ответил Мирович, — и, может быть, еще чем смогу угодить. Сделаю то с большим удовольствием.

Он говорил искренне, почти сердечно, и Шатилов с удивлением взглянул на него.

Они продолжали итти молча. Толпа вокруг уже поредела. Изредка, обдавая грязью пешеходов, проносились запоздалые экипажи. На пустыре бродили собаки, выискивая какую-нибудь поживу. Их было так много, что Ольга невольно поежилась. Мирович заметил это.

— Да, — произнес он, впервые обращаясь непосредственно к ней, — если встретиться с такой стаей ночью, то, пожалуй, не сдобровать. Я недавно в Москву ездил по служебной надобности. Попал в ночную пору на Яузу — и еле отбился от собак, хорошо, при шпаге был.

Шатилов и Микулин о чем-то оживленно говорили вполголоса. Мирович вдруг взял Ольгу за руку и заставил ее замедлить шаги.

— Слушайте, — сказал он, — я как увидел вас, так словно мечту свою узрел. Вы не бойтесь: я не обижу вас. И знаю: навряд мне доведется стать вашим другом. Я — несчастливый.

В голосе его звучала неподдельная грусть. Ольга тихо сказала, не отнимая руки, которую он все еще держал в своей:

— Отчего же вы несчастливы?

Мирович покачал головой.

— Вы, неопытная, чудная девушка, не знаете жизни. Она, проклятая, издевается над людьми. Одному дает только удовольствие и успех, других преследует неудачами, хотя бы эти другие вдесятеро достойнее. Одни у нее любимые дети, другие — пасынки. И вот я таков. Я неудачник, мне во всем не везет.

Ольге все больше становилось жаль его.

— Господи! Да с чего вы взяли это?

— Вся жизнь моя такова. Дед мой в недобрую годину передался с Мазепой на сторону шведов. Зато царь наказал всю семью нашу. Еще младенцем я изведал тягость ссылки. А подросши, несу на себе клеймо дедовской вины. Родовое имение наше взято в казну, и сколько я ни просил, ни унижался, мне не вернули его. Я беден, нищ. А знаете ли вы, каково быть бедным гвардейскому офицеру? Товарищи мои веселятся на пирах, а я провожу вечера один в своей каморке. Разве же они лучше меня? А я хочу счастья, хочу славы, хочу власти.

Он задохнулся и замолчал. Ольга, пораженная, почти испуганная этим страстным признанием, ничего не говорила. Мирович заговорил спокойнее:

— Ходил я к старому другу моего отца, гетману Разумовскому. Хлопотать за меня он не захотел, только дал совет: хватай смело фортуну за чуб и заставь ее служить тебе. Совет хорош, да не для меня. Вот со мной в полку служат удальцы, братья Орловы: еле азбуку разбирают, в жизни ничего путного не сделали, а все им удается. Для таких совет Разумовского хорош. А я если золото в руки возьму, оно в железо превратится. Мне только остается последовать примеру князя Лахутьева: он все-таки взял, что хотел, а потом хотя на час был окружен славой, тысячи людей смотрели на него и дивились ему.

— Что вы! Да разве можно позавидовать этому несчастному? — с гневом вскричала Ольга.

— Вам не понять меня, — с досадой возразил пору чик. — А, впрочем, вот иной пример: впервые в жизни я встретил девушку, которая являлась мне до сих пор только в сладких мечтах: И что же! Место подле нее уже занято. Ведь недаром господин Шатилов принимает в вас такое участие. Он, конечно, любит нас, а вы, вероятно, его?

Ольга покраснела.

— Я… очень уважаю Алексея Никитича. Он весьма достойный человек.

В глазах Мировича сверкнул вдруг какой-то шальной, почти дикий, радостный блеск.

— Нет, вы не любите его! — со страстной силой прошептал он и сжал руку Ольги так, что она невольно вскрикнула. Шедшие впереди мужчины обернулись. Ольга, пунцовая от стыда и смущения, не знала, что сказать. Поручик презрительно усмехнулся, держа руку на эфесе своей шпаги.

В эту секунду раздался отчаянный крик: «Пади-и-и!..» — и мимо них промчалась открытая карета, в которой сидел, глядя вперед пустым, точно невидящим взором, изысканно одетый красивый человек.

— Он! — воскликнул Евграф Семенович, невольно сжимая в кулаки свои могучие руки. — Он! Мучитель наш! Таген!

Давешнее замешательство было забыто. Все четверо с волнением следили за исчезавшей вдали каретой.

— Он тоже приехал в Петербург, — проговорил Шатилов. — Должно быть, проведал о нашей жалобе.

— Как вы сказали? — саркастически усмехнулся Мирович. — Таген? А я вот знавал немного этого господина, то было пять лет назад, когда судьба забросила меня не надолго в Пруссию. Только тогда его звали не Таген, его имя было Шлимм. Барон Отто-Эрнест Шлимм — вот кто он таков.

— Точно ли вы в этом уверены? — живо спросил Шаталов.

— Вполне. — Внезапно Мирович, словно пораженный новой мыслью, осекся. — Подождите. Может быть, я и в самом деле обознался. Нельзя говорить об этом, не проверив. А то, сами понимаете, за такое можно и в Сибирь угодить. — Его словно била лихорадка, он вдруг остановился. — Прошу прощения, господа, я теперь расстанусь с вами. Сегодня же я наведу все справки и наутро буду у вас.