Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Большевики убьют!

— Это еще как сказать. А отступать, искать смерти за сотни верст — не хочу.

Вспотевший Хвиной набросился на куму Федоровну — жену Андрея Зыкова, которая решила поддержать Ваньку в споре с отцом.

— Астах со своим Семкой тоже говорили, когда за Дон отступали: «Езжайте, дураки, а мы вернемся». Вернулись вот! Ухлопали их обоих.

Хвиной замолчал. Скорой, покачивающейся походкой он сновал от стола к печке, злобно оглядывая углы хаты, будто впервые заметил их.

— Кому как, Павлович, — обратилась к нему Федоровна. — Мне вот, к примеру, ничего не сделали. Сначала, как пришли, страшно было, озноб брал. Вошли в хату, шум подняли: «Жрать давай, кадетская морда!» Я им вынесла все кушанья, наготовила. Наелись и притихли. Тот, кто больше всех ругался, и говорит мне: «Ты, тетка, не бойся, мы за таких заступаемся». А я думаю: «Не заступайтесь, но хоть не трогайте». Другой говорит: «Богачам мы печенки выкидываем». И правда, Павлович, когда отступали, бедных не обижали…

— А кто Алешке Нюхарю хату-завалюшку сжег? — сердито спросил Хвиной, остановившись у стола.

— Слыхала я, Павлович, по-другому про это говорят. Говорят, что Матвей ее поджег.

— Матвей поджег? На что она ему?

— Ты, Павлович, не кричи и не ругайся. Все равно драться не будешь. Ты сам этого не видал и не говори.

— Нет, видал!

— Значит, глядел без очков, — пошутила Федоровна.

Ее шутка оказалась некстати. Хвиноя взорвало окончательно. Остолбенев, он вдруг с кулаками пошел на Ваньку:

— Отцовского приказа, гад, не слушать?

Наташка и Петька подняли рев.

— Батенька! — кричала Наташка, хватая свекра за руки.

— Иван, уйди! Не надо драться! — упрашивал брата Петька.

— Зачем так? Ты, Павлович, сам собирайся и езжайте с Андреем, — успокаивала Федоровна кума.

Хвиной никого не слушал. Размахивая кулаками, он рвался к Ваньке:

— Вон из моей хаты! Вон!

— Батя, я уйду, и никто не будет знать куда. Никто тебе глаза не станет колоть. Только одно прошу — не отступай.

Он вышел в сенцы и, постояв немного, спрятался за высокую кадушку. Дверь на крыльцо оставалась открытой, и ему видно было стариков и парней, собравшихся около Матвеевой левады. В гуще толпы стоял атаман. Он громко о чем-то говорил, указывая на шлях. Несколько человек, отделившись, побежали в хутор. И тут же Ванька услышал строгое распоряжение атамана:

— Не поздней как через час все должны быть готовы!

Ванька взглянул на шлях и поразился: непрерывная цепь подвод двигалась на юг. Люди сидели в санях, люди шли рядом с лошадьми. Издали вся эта движущаяся масса казалась огромной стаей черных ворон.

«Все обдонцы. Их упряжка. Как много! — подумал Ванька. — Есть, верно, такие, как батя… Надо спрятаться».

Ванька вылез из-за кадушки, оглянулся, прыгнул за крыльцо и затем, скрывшись за угол хаты, прошел на гумно. Еще вчера он заметил в скирде соломы дыру, в которой спит Букет. Немного подумав, влез в нее.

«Придет кобель, брехать будет. Надо соломой отгородиться от него. Не душно: Наташка с Петькой не умеют плотно сложить скирду, прямо коридор оставили».

Ванька улегся на живот и, подложив ладони под подбородок, стал прислушиваться. Сотни шорохов, коротких и коротеньких, доносились до него.

«Как мыши снуют… Тут не догадаются искать, — подумал он. — А может, и вовсе искать не будут. Некогда. Подгоняют их большевики. Не пойму, отчего так легко на сердце?.. Прямо будто праздник собрался встречать… Нет, не праздник! Бывало, к каждому празднику своя печаль. То рубахи нет, то сапог, а то куры яиц не нанесли. Думаешь: все завтра выйдут нарядные, а ты, как оплеванный, будешь в стороне держаться. А сейчас — никакого гнета на сердце… Скоро увижу друга. Иван Петрович говорил, что Филипп недалеко. Он с красными!»

Мысль неожиданно оборвалась… Ванька вспомнил об отце и помрачнел. Трудно было смириться с мыслью, что отец собирается отступать вместе с белыми, вместе с Аполлоном и Степаном. Это бессмысленно и обидно, но разубедить старика так же легко, как поднять Дедову гору.

Послышались крик и оживленные разговоры. Толстые стены соломы глушили голоса. Голоса удалялись в направлении двора. Скоро они совсем затихли.

Но вот опять возник многоголосый, оживленный говор, приближавшийся уже от Матвеевой левады. Слышны были и бабьи крики. Ванька ясно различил:

— Но! Но-но!

«Едут. Это Федя Ковалев кричит».

— Андрей, ты берешь Хвиноя?

— Беру.

— Бери! Не оставлять же человека им на издевательство!

«Атаман за отца беспокоится. Жалко им его», — подумал Ванька и горько усмехнулся.

Кто-то из баб заголосил, как по покойнику. Андреев Барбос громко залаял.

— Что возишься до этих пор? — ругал Матвей Андрея. — Сцапают на месте, как мокрую ворону!

— Валяй! Догоним! От нас не уйдешь! — громко, с явной радостью в голосе, ответил Хвиной.

«Все-таки поехал… Совсем голову потерял…»

Ванька сдержался, чтобы не выругать отца за его непростительную ошибку.

«Уснуть бы до завтра. А завтра они обязательно будут тут», — закрывая глаза, подумал он.

Наступила необычная тишина. На колокольне забродинской церкви ударили четыре раза. До Забродина три версты, и колокольный звон хорошо слышно только ранним утром да вечером.

— Стало быть, поздно. Незаметно и день прошел, — разговаривая с собой, решил Ванька и стал вылезать из скирды.

На дворе густели сизые сумерки. В их пустынной тишине редко и в отчаянном беспорядке разбросались хуторские курени, амбары, сады, занесенные тяжелыми сугробами снега. С базов к прорубям лениво подходил скот, подгоняемый бабами, закутанными в шубы и теплые шали.

Не слышно было ни перебранки, ни строгих хозяйских голосов. Молчали и собаки.

— Ва-а-ня! — сдержанно крикнула Наташка и боязливо заговорила: — Ваня, жутко. Холод бежит по всему телу. Одни бабы остались. Придут и порежут…

— Раньше смерти не помрешь, — вразумил жену Ванька, твердо шагая к базу, чтобы навести там кое-какой порядок.

Растянувшись на десятки верст, унылой вереницей медленно ползут обозы беженцев. За санями идут молчаливые, занесенные снегом люди. Они растерянно поглядывают назад, откуда глухо доносятся орудийные громы.

Замерзшие лошади, брошенные сани, а иногда и мертвые люди встречаются на пути. Живые стараются не замечать их, чтобы лишний раз не надрывать сердце. Ведь с каждым может случиться то же самое, не сегодня, так завтра.

— Но, родная! Но-о!

В этих словах — не понуканье, а скорее тревога за исхудалую, выбившуюся из сил лошадь.

Кони круто выгибают спины, широко раздувают ноздри, жарко и часто дышат, перетягивая сани через крутые сугробы.

Но вдруг передние встали… Обозы скопляются, напирают друг на друга, как лед в тесных берегах. Испуганные беженцы высказывают разные догадки о том, Что же могло преградить путь? Скорее всего, впереди у кого-то упала лошадь, а объехать ее первым никто не решается…

Людьми овладевает нетерпение, и оно усиливается от нарастающего орудийного гула. Конные части армии легкой рысью обгоняют обозы беженцев, длинные воинские составы по-черепашьи передвигаются по полотну железной дороги. Как и обозы, они скопляются на пустынных степных станциях и полустанках. Паровозы пискливо сигналят, потом перестают дымить, и составы цепенеют на месте.

Опять тронулись обозы. Опять цепкие версты.

— Кум, остаться бы надо. Куда нас черти понесут?.. Останемся в Обливской. Кому мы нужны? Глядя на нас, останутся и другие. Иначе всем капут от холода, голода, тифа. Ты только подумай, за кем мы хотим поспеть?.. За Копыловыми, за Донцовыми! У одного две паровые мельницы остались, у другого — четыре краснорядские лавки. Мы за сутки тридцать верст с трудом одолеваем, а они за три часа дальше уезжают, в каждом селе меняют лошадей. Для них это прогулка… — убеждал Хвиноя Андрей.

— Что людям, кум, то и нам. От людей нельзя отставать, — отвечал Хвиной.

— Будь ты проклят, кадет! Опостылел ты мне, как горькая редька! — ругнулся Андрей и выскочил из саней. С трудом шагая по рыхлому бездорожью, он злобно поглядывал на Хвиноя. Валенки глубоко вязли в снегу, идти было все тяжелее…

«Сгоню его с саней. Пущай пешака побольше лупит, может, поумней станет», — подумал Андрей и тут же обратился к Хвиною.

— Ты, едрена милость, Копылов сват, сгружайся. Небось все слиплось. Пройдись… Слезай-ка! — уже громко и сердито крикнул Андрей.

Хвиной передал куму вожжи, а сам вылез из саней.

— Не серчай, кум. Мы не умнее людей. Видишь, миру-то сколько идет? Все казаки…

— Казаки! Детей и баб побросали, а сами дралу. Нечего сказать, герои!.. — И он зло усмехнулся.

…К вечеру утих ветер, перестала сыпать метель и яснее стала доноситься редкая ружейная перестрелка.