Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кум Хвиной, а Петьку и в самом деле надо бы домой загнать. В культкомиссии ему поручили нарисовать Ленина, а он, сам видишь, чем занят… Сани-то взял у меня еще утром, а теперь полдень…
— Да и я о том ему толкую.
— Ты — ему, он — тебе, а дело стоит, — недовольно заметил Андрей и, прихрамывая на левую ногу, когда-то придавленную подрубленной вербой, быстро зашагал домой. В дверях до него отчетливо донесся сердитый крик Хвиноя:
— Петька, у тебя голова на плечах или арбуз? Кому говорю — домой, и живо за дело!
Ребята притихли. Стоя на самой вершине горы, они разочарованно смотрели на Хвиноя, который грозил им коротенькой хворостиной. Но вот на раскрасневшемся лице Петьки досада на отца вдруг сменилась озабоченностью.
— Вылезай, Яшка, из саней! Больше кататься не будем, — сказал он.
— Это почему?
— Некогда. Дело есть.
— Рисовать будешь? — насмешливо спросил Яшка, горбоносый паренек, обутый в большие отцовские сапоги.
— Для школьной вечеринки нужен портрет… — и Петя дернул из рук Яшки веревку, привязанную к саням.
— Опять будет вечеринка? Вот ловко! — засмеялся Никола Киреев. — Ну до чего же нравятся мне вечеринки!.. Яшка, ты еще ни разу не был?..
— Не хочу и глядеть на них.
— А кто тебя просить будет? — усмехнулся Петька и потянул сани под гору.
Яшка подтолкнул их ногой.
— Хочешь, чтоб я тебя толкнул? — остановившись, спросил Петька.
— Мы вдвоем тоже можем тебе шишек насажать, — усмехнулся Никола и сильными руками шутя потряс Яшку за плечи.
— На вечеринке — красные! — негромко заметил Яшка вслед удалявшемуся Петьке.
— А ты белых ждешь? Не придут! Филипп и Ванька скинули их в Черное море, — не оборачиваясь, отрезал Петька.
Он уже наполовину спустился. Обгоняя его, мчался облепленный снегом Букет. Ребята по-прежнему стояли на верхушке горы, будто все еще не верили, что катанью пришел конец. И вдруг Яшка негромко крикнул:
— Петро! Чумаков! А если я убегу из дому, пустишь на вечеринку?
— Чудак человек! При этой власти всем можно!..
Петька хотел получше растолковать непонятливому Яшке, чем хороша советская власть, но помешала выбежавшая со двора Наташка.
— Ты, ученый человек, шел бы домой, а то отец вьюгой накинется на тебя… Придет Ваня из совета, скажешь, что я ушла в школу занавес шить. Щи на загнетке — ешьте!
И надо было видеть, с какой легкостью несли Наташку ее ноги, обутые в новые штиблеты, с каким игривым весельем и гордостью смотрели ее глаза из-под белоснежного пухового платка, — надо было видеть это, чтобы понять, что на душе у нее сегодня звонили только праздничные колокола.
Вернувшись домой, Петька сходу уселся было за стол, чтобы начать рисовать, но отец стал придираться.
— Ты можешь рукам сначала порядок дать?
Петька старательно вымыл руки, развернул лист плотной бумаги, расправил его на столе.
— Голова садовая! Что не постелишь скатерть на стол?.. Ведь делом-то каким хочешь заниматься!
Позже придирался Хвиной и к тому, что чуб у Петьки не причесан, что рубаха подпоясана кое-как… Впрочем, скоро отец умолк, и это, верно, потому, что Петька был послушен и молчалив. Теперь отец с задумчивым видом ходил по хате. Он был в серых валенках, в тех стародавних валенках, невысокие голенища которых и ступни хранили на себе латки самых разных возрастов и форм. Неторопливо, враскачку шагал он по хате, и только легкий шорох его валенок да едва уловимый стук карандашей, которые Петька то и дело вытаскивал из перевязанного голубой тесемкой пучка, нарушали тишину.
Хвиноева хата была все такой же низкой, сумрачной. Еще на год постарели темные сучковатые бревна стен и узкие доски потолка; по-прежнему огромное место занимала неуклюжая печь и широкая деревянная кровать с тощей постелью и горкой подушек… И все же, внимательно присмотревшись, хорошо припомнив то, что было здесь год назад, каждый заметил бы перемены. Из темного переднего угла исчезла подслеповатая иверская богоматерь, исчез и царь Николай со своей благоверной супругой и богоданными детками. В общем, не было в хате того, чем когда-то Павло Никитич Чумаков благословил своего сына на самостоятельную жизнь.
На деревянных крючках, вделанных в передний простенок, обычно с почетом висели праздничные казачьи фуражки Хвиноя, Ваньки и Петьки. А сейчас там были два шлема с нашитыми красными звездами и рядом с ними красовались новые сапоги, ушками накинутые на крайний крюк. На запотевших оконцах пестрели чистенькие занавески, а на месте государя с государыней и иверской божьей матери висели яркие цветы, вырезанные из зеленой и красной бумаги…
Перемены эти не били в глаза, не всякий бы их заметил. Но каждая была связана с событиями, которые надолго остались в памяти, прочно жили в сердце Хвиноя…
Заглянул как-то в его хату товарищ Кудрявцев — предстанисполкома. Заглянул о деле поговорить и заодно обсушиться, потому что по дороге сильно промок под дождем. Наташка сбегала к Зыковым за самоваром. Но чем его разжечь? Хоть кричи, так нужна была сухая дощечка. Раскрасневшаяся от смущения Наташка, подморгнув Хвиною, глазами стрельнула на икону, будто спрашивая свекра: «Рубанем на распалку?»
Не первый раз уже заговаривала она об этом, но Хвиной обрывал сноху:
— Мое оно!.. — Он имел в виду все, что висело в переднем углу. — Мое, и мне им и распоряжаться. Замолчи!
— Божественный какой! Из-за этого Ване когда-нибудь придется краснеть перед станичными товарищами!
Но что он мог сказать Наташке теперь, когда на него с усмешкой смотрели и Ванька, и забежавший кум Андрей, и сам товарищ Кудрявцев?.. Они уже поняли, какой безмолвный спор шел сейчас между Хвиноем и снохой. Не случайно же Кудрявцев с сожалением сказал:
— Культ — сильный союзник кулака…
— Кум Хвиной с Аполлоном в одну дудку играет, — заметил Андрей, и все засмеялись.
Тогда Ванька, желая подбавить отцу решимости, сказал:
— Давай, батя, в свою дудку играть, в советскую!
Кудрявцев остановил Ваньку:
— Культ — личное дело гражданина. Не вмешивайся в дела религиозного человека.
Но как раз этим «участием» он окончательно испортил Хвиною настроение.
Следующие несколько дней Хвиной ходил молчаливый. Как-то, возвращаясь из совета, Ванька увидел отца спускавшимся с горы. На плечах у него раскачивалась лопата. Когда он подошел к воротам, дожидавшийся его здесь Ванька сдержанно спросил:
— Куда ты ходил?
— Мертвого в гроб зарывал. Помер он еще тогда, как с Матвеева двора выводили быков по продразверстке. А закопал нынче…
Ванька понял отца только потом, ночью, когда Наташка под одеялом спросила его:
— Заметил, что в углу ни иконы ни стало, ни царя с царицей?.. Он их отнес на гору и там закопал. Сама видала…
«Вот оно что! Значит, помер бог!.. У Матвеевых ворот помер», — подумал Ванька и долго в эту ночь он не мог заснуть. Ему рисовалась картина, как они выводили со двора Матвея Богатырева пару сытых волов и как Матвей бешено кричал: «Подохнете! Бог не дозволит грабить христианское!..»
— Мы не себе — государству, рабочим, — остановившись около ворот, испуганно крикнул ему тогда Хвиной.
— Ты что, в кошки-мышки пришел с ним играть? — набросился на Хвиноя сзади Андрей.
В минуту замешательства из куреня разъяренной наседкой выскочила простоволосая, грузноватая жена Матвея. У нее в руках была в застекленном киоте небольшая икона. Поставив ее на самом проходе к воротам, она крикнула:
— Брешете! Не переступите!..
В переулке собрались люди. Быки, встревоженные суматохой, упирались, не шли…
— Ванька, отними у Хвиноя налыгач! Он только людей потешает, — опять послышался голос Андрея. — Нам надо дело делать…
— А я тут для безделья? — закричал побледневший Хвиной и тут же с размаху сбил ногой с дороги икону, зазвеневшую мелко разбитым стеклом.
Очутившись с быками за воротами и быстро уводя их по переулку, Хвиной злобно доказывал не то Матвеевой жене, не то собравшимся в переулке поглазеть:
— А дорога она тебе — не смей класть скотине под ноги! Не смей справедливому чинить помеху!
Цветы из зеленой и красной бумаги не сразу появились в переднем углу: Наташка все боялась навлечь на себя гнев свекра. «Кто его знает, что у него на душе?.. Молчит…»
Она осмелела лишь после того, как Хвиной не захотел открыть ворота перед попом Евгением, не захотел принять его с молитвой.
— Проходи, отец Евгений, в другие дворы. Какая у нас может быть молитва, ежели и перекреститься не на что?.. Валяй, валяй в другие дворы! Валяй туда, где больше гусей, уток! Счастливого пути!
Наташка взбивала подушки на крыльце и видела, что свекор провожал попа с добродушной, ребячливой усмешкой. И когда она стала смело клеить в переднем углу цветы, Хвиной не сказал ни слова.
