Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Ковалев и Зыков не хотят прудить! Всем нужно, а им, знытца, не надо, — посмеиваясь, заметил Аполлон и опустился на стул.

— Всем не нужно, да вы им глотки позатыкали… Руки надо посчитать, — злился Зыков.

Поставили на голосование. Голосовали сначала «за».

Первыми подняли руки Аполлон, Степан, затем Хвиной и Федор, а потом уже, как бы нехотя, Матвей, Обнизов и за ними все остальные.

Не голосовали только Ковалев и Андрей Зыков.

Хвиной и Федор Евсеев подняли руки выше других, стараясь, чтобы Аполлон и Степан заметили это.

«Их больше… Вот сволочи!» — подумал Ковалев и тоже поднял отяжелевшую руку.

Атаман улыбался, а Матвей и Василий стояли перед столом суровые. Можно было подумать, что они голосовали по принуждению.

— Господа старики, — заговорил атаман. — Теперь о том, как будем наряжать рабочих на пруд — или с души, или с рогатой скотиняки?..

Он точно и в самом деле хотел быть беспристрастным и не знал, как лучше, интересовался мнением большинства.

— На мое, атаманово, усмотрение, стоило бы не иначе, как с души. Скорей запрудим, и выйдет, как говорится, баба с возу — кобыле легче. Так я думаю, и думаю не плохо.

— Чего-то криво у атамана выходит!.. — крикнул Андрей Зыков. — Пить воду будут быки, а не люди, У Аполлона восемь пар, у Степана десять, у Федора Ковалева и у Василия по шести, а все они малосемейные. Значит, за них будут работать другие? Умное дело! Дураков нашли! Стыдно! Мошенство!..

— С рогатого скота посылать рабочих! — сказал кто-то.

— А то как же! — поддержали его.

— С души надо! — вставил и Мирон, приподнимаясь на носки начищенных сапог.

— С быков!

Крик нарастал. Ковалев своим грубым басом поддерживал атамана и тех, кто предлагал посылать «с души».

— Лучше, знытца, голосовать и не переливать из пустого в порожнее, — резонно заявил Аполлон, и атаман, не медля ни секунды, поставил вопрос на голосование. Оказалось, что большинство соглашалось наряжать рабочих с души. Таково было мнение и Хвиноя, и это особенно обозлило Андрея Зыкова.

Подойдя к Хвиною, он неожиданно заявил ему в упор:

— Ты дурак!

— За что?

— За все! Дурак — от земли не поднимешь!

Расталкивая стариков, Андрей покинул собрание.

Он не слышал, как Аполлон ругал его в спину, как Степан успокаивал Хвиноя. Но все сразу забыли и о Хвиное и об Андрее, когда раздался голос Обнизова:

— Господа старики! Теперь будем требовать от Степана и Аполлона магарыч.

— Уж, верно, не откажут? — вопросительно поглядывая на сидящих за столом, подхватил Матвей.

— Пущай только попробуют!..

— Мы будем требовать, кричать!

Гул голосов нарастал, перекатывался от стола к задним рядам, и вот наконец кто-то крикнул отчаянно громко:

— Магарыч!

Федор Ковалев, сорвав с головы шапку, взмахнул ею в воздухе и заревел глухим басом:

— Три ведра дымки!

К нему присоединилось десятка два голосов.

— Три ведра!

— Два!

— Магар-р-р-ыч! — оглушал всех раскатистый бас Ковалева.

А Обнизов, толкая его локтем в бок, шептал на ухо:

— Штаны с натуги не загуби. Они у тебя суконные.

Аполлон, поднявшись, небрежно махнул рукой. Все замолчали. Лишь Федор Ковалев, точно с цепи сорвавшись, гаркнул:

— Магарыч!

Аполлон снисходительно улыбнулся:

— Знытца, дошло дело до магарыча, и Ковалеву не конфузно больше других драть глотку. Нет у меня, знытца, денег на магарыч.

Встал со стула и Степан. Он негромко кашлянул, но все услышали его кашель и притихли. Глядя серыми, выцветшими глазами из-за пшеничных косм бровей, он оказал:

— Кричите вы, как грачи. Магарыч и магарыч. О чем толковать? Не раз уж вам ставил магарыч дед Степан и теперь поставлю. Я старинный человек, и скупость мне не сродни. Только сделайте добросовестно!

Кто-то закричал:

— Качать деда Степана!

— Качать!

— Ура!.. — поддержали с разных сторон.

В толпе задвигались, заволновались. Тут же схватили старика на руки и стали подбрасывать кверху. Большая борода Степана развевалась, как флаг на атаманских воротах во время сильного ветра. Галуны на воротнике и рукавах поблескивали тусклым серебряным блеском, надувались широкие темно-синие с красными лампасами шаровары, а фуражки на голове давно не было — ее снесло порывом ветра.

Потом качали Аполлона и Василия, затем Матвея и, наконец, Ковалева.

Окончилось чествование. Хвиной и Кирей ладонями вытирали мокрые, вспотевшие лица, а Федор Евсеев шумно посапывал, — никак не мог отдышаться.

— Мишка Мотренкин, скорей за стол постановление писать! — позвал атаман, и около стола возник маленький казачишка с кучерявым чубом, с праздничной улыбкой на угреватом лице и в серых, глубоко сидящих глазах. — Садись и пиши покрасивей, потом помагарычимся немного, — сказал атаман Мишке, который, усевшись рядом с ним, вооружился пером и начал писать.

Пили магарыч у Степана, в просторной горнице, сидя вокруг раскладного длинного стола, уставленного пестрыми графинами, тарелками с яичницей и нарезанным пшеничным хлебом, чашками с кислым молоком и с квашеной капустой.

Рады были старики и самогону и тому, что белая армия продвигается вперед: атаман читал в газете про «третий звонок на Москву». Присутствовали на выпивке и два фронтовика — Гришка Степанов и старший зять Мирона Орлова. Они рассказывали о геройских делах своих частей и командиров. Аполлон и Степан убеждали всех, что пришел настоящий конец войне и большевикам.

Была и еще одна радость — не общая, а скорей только Аполлона и Степана, но ей радовались попутно все присутствующие: зыковский пруд после беспрерывной недельной работы был закончен.

Магарыч распили. Пошла складчина. Остались только те, у кого были деньги. Выпив пару рюмок, Хвиной отправился домой. Огибая леваду Степана, он вышел на выгон, к воротам Бирюковых. Старик Бирюков, стоя у ворот, поманил его сухим пальцем. По тощему, узкобородому и бритому лицу его было заметно, что он собирался сказать что-то важное.

Хвиной подошел к нему и спросил:

— Петрович, что не пошел на магарыч? Степан посылал за тобой…

Иван Петрович засмеялся, пряча лицо в ладони.

«Видно, пьяный», — подумал о нем Хвиной.

Как бы угадывая мысли приятеля, Иван Петрович почти шепотом ответил:

— Я и языка самогоном не мочил, а вот пьяный. — И еще тише зашептал: — Без водки Филипп напоил… Пойдем-ка вместе, опохмелимся. У Степана водка хороша, а мой первак не хуже и дешевле.

Приятели прошли на крыльцо. Хозяин усадил Хвиноя на нарах.

— Услужить нам некому. Ты теперь вдовец — мою петлю на шею накинул. У меня она уже десять годов. В одно время с твоим Иваном Егора забрали на фронт против большевиков. Как убили Егора, сноха ушла к своим жить. Филя был со мной, и он удрал. Один я, как сурок в сурчине.

Иван Петрович усмехнулся и вышел в сенцы, откуда вынес краюшку хлеба и щепотку соли.

— Чайная чашка тут? Ага, вот она…

Он почти до верха наполнил чашку и, вытерев тыльной стороной ладони губы, как это делают любители спиртного, поднес ее Хвиною.

— На, Хвиноен.

— Сперва хозяин, а потом уж гости.

— Пей, говорю, за Филю пей.

Хвиной долго тянул из чашки и крякнул лишь тогда, когда самогон был выпит до капли. Закусывая, он улыбнулся и сказал:

— Диву даюсь, как это глотка на людях подводит? Сейчас вот ничего, а у Степана поперхнулся.

— Затюканные мы, как собаки. Пушинки мы. Степан и Аполлон дуют, а мы и летим, куда им надо.

Иван Петрович опять засмеялся и приложился к чашке.

— Ты толком скажи, Петрович, что случилось?

Сгущались ранние сумерки. Мыча, с горы шли коровы. С хутора им откликались телята. Уже и гурт прошел к ночному стойлу…

Иван Петрович, наклонясь к Хвиною, раздельно шептал:

— Филипп был ночью. До зари беседу вели. Послали его красные казаков убеждать бросить братскую войну… Не за что, мол, изводить друг дружку… Говорил Филипп: «Нам тычут в нос, что там одни мужики. Брехня! Там есть и такие бравые казаки, что похлеще других. Форма — ни дать ни взять старинная. Только песни новые». Думают постановить жизнь так, чтобы пруд в Зыковом за рюмку водки не прудить, чтобы у Хвиноя и у Ивана на столе стояла своя полбутылка.

В наступившей темноте Иван Петрович старался разглядеть Хвиноя, а Хвиной, почесывая затылок, угрюмо молчал.

— Не молчи. Хвиной. Вижу, что хочешь сказать. Ну и говори, — возбужденно настаивал старик Бирюков.

— Казачество остается нерушимым, — начал Хвиной, как бы разговаривая с самим собой. — Форма и прочий обряд казачий — тоже остается… И это не плохо. Насчет прав всяких спорить не приходится. Зацепка только насчет бога. Не зацепка, а прямо — крюк. Тут умного не получается. Солнце, травка, разные звери — кто их придумал?.. Бог, Петрович! Крути, не крути — бог!