Посредники - Зоя Богуславская

Он высадил Галю у приемного покоя, подождал, пока она вошла. Затем двинулся в хирургию.

— Я из прокуратуры, — сказал он, показывая свое удостоверение дежурному врачу. — Мне нужно поговорить с Мальцовым.

Маленькая, усохшая, без возраста женщина пожала плечами:

— С ним говорить еще рано. Да он и не сможет.

— Разрешите хотя бы взглянуть на него? — В голосе Родиона зазвучали явно непротокольные ноты. — Пожалуйста...

— Не знаю, на что здесь смотреть, это не экспонат судебной криминалистики, — сказала врач, сдаваясь. — Минуту, не больше, и в моем присутствии. Только близко не подходите, — добавила она уже в коридоре.

Врач открыла дверь изолятора, и Родион увидел его.

Голова, шея, плечи были забинтованы — все, кроме глаз. Глаза были открыты и смотрели на вошедших не мигая, не реагируя, и было непонятно, узнает Мальцов кого-либо или нет. Так длилось несколько минут. Родион не выдержал.

На улице его охватило паническое возбуждение. Ему захотелось найти Федора Павловича или Олега, затем он бросился в машину, но через два квартала повернул обратно. Он не мог уйти. И не мог оставаться. Все казалось абсурдным, он просто не понимал, что сейчас с собой делать, куда деваться от этого. Он кинулся к телефону; долго набирал какие-то номера. Позже он даже не мог вспомнить, кому звонил. Наконец он добрался до дому и услышал приглушенное «здравствуй» матери.

— Мама, — закричал он, не помня себя, — мама...

Через полчаса он сидел с ней рядом, глядя на ее пальцы, такие замечательные и искусные. Она уговаривала его съесть салат, попробовать малины, она без конца предлагала ему все это, задавая такие малозначительные, не идущие к его состоянию вопросы, говорила ненужные, неважные для него сейчас вещи. Но почему-то именно это оказалось спасительным. И только в атмосфере нерассуждающей материнской любви он снова понял, что люди рождены быть счастливыми и что все в этом мире устроено так, как надо, то есть хорошо и благополучно.

Прошел месяц.

События шли своим чередом. Родион закончил институт и был направлен на работу в районную юридическую консультацию. У Валды настала дипломная практика, в качестве гида она ездила по городу с кубинской делегацией. Все вертелось, бежало, как асфальтовая лента дороги. Впереди и позади него. Но что-то стряслось с ним. Он не мог даже объяснить, что именно. История с Мальцовым сидела в нем, как непереваренная спица в желудке. Никак не мог он вытолкнуть ее из себя. Он знал, что Мальцов в общем-то поправился, хотя что-то еще не восстановилось в левой руке, что парень готовился сдавать в судостроительный институт, а Галя перешла в десятый. Родион сдал по форме все протоколы допроса, уверив себя, что теперь ему нет никакого дела до всего этого. И все же он не мог выбросить их из головы.

Ребята разъехались. На «Крокодил» претендовал теперь только Васек Мамушкин, катавший двух девиц-близнецов — тонюсеньких, светлоглазых, в мини-юбчонках.

— Ты их различаешь, когда целуешься? — считал нужным сострить каждый, кто наблюдал вихревые возвращения Мамушкина во двор.

— Нет, — парировал Васек, — я им флажки прикалываю.

Измаявшись вконец от жары и временного безделья, Родион вымолил у Мамушкина «Крокодил» на три недели. И они с Валдой уехали к ее тетке на Рижское взморье.

В эти первые августовские дни, как засидевшаяся в конуре собака, он вертелся вьюном от утра до вечера. Носился по набережной, встречал знакомых, втягивая их в свои автопробеги, освоение новых безлюдных мест, строя все новые планы. И вправду, он как будто с цепи сорвался. С раннего утра — путешествия, по ночам — танцы, музыка, гулянье вдоль пляжей. Бог мой, как любил он все это — холодную гладь лунной дорожки, бегущей по воде, темные влажные дюны за спиной, как нетерпеливо наслаждался присутствием Валды, ее красотой. Потом он немного успокоился, все вошло в курортную колею, а московские дела — как отрезало.

Стояли необычные для августа в этих местах теплые дни. И теперь, с утра, они никуда не летели, они выбирали дюну подальше от всех, у сосен под откосом, зарывались в песок, пока кожа не раскалялась, потом с шумом и брызгами бежали в море до глубокой воды и плыли, почти касаясь друг друга, молча, сосредоточенно, как зачарованные.

Так было до обеда. Потом они заскакивали в закусочную, проглатывали второе, снова садились в машину и неслись. Каждый раз в другое место. В условиях Рижского взморья «Крокодил» был лампой Аладдина и скатертью-самобранкой, вместе взятыми. Они катали по разным радиусам рижских замечательных дорог — в Сигулду, Майори, на речку Гауя, где в густом сосняке спрятался поселок Мурьяно. Потом, усталые, пьяные от езды, впечатлений и моря, они часами в сумерках лежали не двигаясь, с ощущением безмерного покоя. Она перебирала пальцами песок и сыпала ему на спину, он протягивал руку, дотрагиваясь до ее плеча.

К вечеру собирались тучи, становилось влажно, прохладно, поверх платья она надевала дождевую курточку, ее распущенные пепельные волосы, днем блестевшие как мокрый спелый крыжовник, становились темными, тяжелыми, оттеняя тонкий профиль с острым носом и подбородком.

Ему бы за это время подладиться к тете, договориться, как быть дальше и где развернется их с Валдой совместная жизнь. Но он боялся тетиной суровости и практицизма, ему не хотелось портить объяснениями эти три недели, доставшиеся с таким трудом. Он откладывал разговор на предотъездный день.

В пятницу, когда оставалось шесть дней, Родион увидел у светофора Домского собора спортивную машину. Красная машина шла под номером 60, явственно черневшим на ее боковых дверцах. Через несколько мгновений машина притормозила у тротуара и из нее выскочил Саша Мазурин.

— Ты на гонки? — спросил он, как будто встретился с Родионом на улице Горького в Москве и спрашивает, не выпить ли им пива.

— Гонки? — Родион улыбнулся. Это было в Сашкином стиле.

— Шоссейно-кольцевая гонка. На первенство Союза. Ты что, не в курсе?

Саша показал на крупные плакаты, развешанные повсюду. Они не раз мелькали перед носом Родиона, но он не вник в их содержание.

— Ух ты! — поразился он. — А ты что, выступаешь? — недоверчиво обернулся он к Саше.

— Угу, — кивнул тот.

— Так, может, зайдешь перед гонкой? Ты где остановился? — вскрикнул Родион.

— Нигде, — пожал плечами Саша и показал на машину.

— И ночуешь в машине? — восхитился Родион.

— Естественно.

Он был просто неподражаем, этот Сашка. Ни тени изумления. Ну, подумаешь, встретились. Ну, что особенного — гонки. Сидим в машинах, ночуем здесь же, нормально. Порядок.

— А контрольный заезд?

— Был сейчас. Завтра в себя приходим и изучаем окрестности.

— Так ты что, сегодня и прибыл? Самолетом?

— Да нет же. — Саша улыбнулся и снова показал на машину: — На ней и приехал.

Родион опешил. Значит, 1150 километров без гостиницы, всю ночь и день? Потом контролька, на скорую руку достопримечательности. И на другой день гнать на первенство?

— Именно, — улыбнулся тот.

— Ну ты даешь, — Родион не знал даже, что сказать. — Запиши адресок-то, — заторопился он, вспомнив о времени. — Познакомлю со своей Валдой. Постой, — пришла ему в голову идея. — Говоришь, первенство? В субботу и воскресенье?

Саша кивнул.

— А где?

— Трасса Бикерниеки. Тут недалеко. Любой таксист покажет. — Саша начал садиться в машину. — Я выступаю в воскресенье. — Коренастое тело его с трудом протиснулось в дверцу красного «Москвича». И Родион снова поймал себя на мысли, что это было бы так здорово — трасса, гонки...

Впрочем, само предположение, что Саша может участвовать в гонках, получать призы, всегда казалось Родиону крайне удивительным. По видимости, ничто под луной не могло заставить Мазурина спешить куда-то — тем более к финишу. Вялый, грузный в походке и движениях, он, казалось, не обладал чувством времени и был человеком, сделанным совершенно из другого материала, чем те, что дерутся за первые места.

Для Родиона, стремившегося все охватить сразу, которого всегда куда-то несло, и, уже придя в одно место, он опаздывал в другое, — это Сашино нутро было непостижимо. Саша никогда вообще не спешил. Он мог прийти на минуточку и засидеться до ночи. Перечислять уйму того, что немедленно предстоит сделать, и засесть с ребятами на два часа за дюжиной пива. К тому же в быту Саша начисто был лишен рефлексий. Сидеть на месте или ехать, пойти на фильм или посмотреть футбол? Казалось, вся воля, хватка, талант существуют в нем совершенно для другого, начисто отсеченного от его будничных привычек.

Родиону же, наоборот, все, что он задумывал, надо было делать немедленно, а если уж ему хотелось чего-нибудь, то уж только этого.

Но в результате как-то получалось все шиворот-навыворот. Непонятно как, но Саша Мазурин все успевал: работать, участвовать в гонках, готовить к соревнованиям девять спортивных машин, получать для спортлаборатории новые автомобили, испытывать их и разъезжать в разные концы Союза к разного рода клиентам по рекламациям. А Родион не успевал ничего.