Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Через три года после своего возвращения в Англию он из­дал на французском языке первое свое сочинение "Essai sur l’£tude de la Literature", очень хорошо написанное и полное очень дельных критических заметок. Но в Англии оно мало читалось, а во Франции оно могло интересовать только лите­раторов, потому что разоблачало в авторе талант, способный на более широкие предприятия; светских же людей оно не могло удовлетворять, потому что они редко бывают доволь­ны таким произведением, из которого могут извлечь только один положительный вывод - что автор очень умный чело­век. Однако именно в свете Гиббон желал добиться успеха; общество всегда имело в его глазах большую привлекатель­ность; впрочем, все люди, не имеющие привязанностей и не способные глубоко чувствовать, любят общество, так как для того, чтобы оживить их существование, достаточно салонно­го обмена импульсов и идей, который совершается с такой живостью, что не дает им времени почувствовать отсутствие доверия и искренности. Гиббон хорошо понимал, что для ус­пеха в свете необходимо сделаться светским человеком, и он непременно хотел, чтобы его считали за такого; он, как ка­жется, даже иногда доходил в этом желании до пустого чван­ства. Из его заметок касательно приема, оказанного ему гер­цогом Нивернуа, мы узнаем, что по вине доктора Мати, на­писавшего рекомендательное письмо не так, как следовало, герцог хотя и принял его вежливо, но обошелся с ним скорее как с литератором, нежели как со светским человеком (man of fashion).

В 1763, то есть через два года после выхода в свет его "Essai sur Letude de la Iitterature", он снова покинул Англию для того, чтобы путешествовать, но уже при совершенно других условиях, чем те, при которых он покидал ее за десять лет перед тем. Он прибыл в Париж предшествуемый зарождав­шеюся славой. Для человека с его характером тогдашний Париж должен был казаться самым приятным местом пребывания; он провел там три месяца, посещая такое общество, которое было всего более ему по вкусу, и сожалел, что это время прошло слишком скоро. "Если б я был богат и незави­сим, - сказал он, - я продлил бы мое пребывание в Париже, а может быть, и переселился бы туда окончательно". Но его ожидала Италия; после того как он долго перебирал в уме различные планы сочинений, поочередно останавливаясь на каждом из них и затем откладывая его в сторону, ему впер­вые пришла та мысль, которой он обязан своей славой и на осуществление которой он употребил большую часть своей жизни. "15 октября 1764 г., - говорит он, - я сидел, погру­зившись в мечты, среди развалин Капитолия, в то время как босоногие монахи служили вечерню в храме Юпитера; тогда мне впервые пришла мысль написать историю упадка и раз­рушения этого города; но в мой первоначальный план входи­ло преимущественно падение города, а не империи, и хотя с тех пор я и в моих чтениях, и в моих размышлениях стал об­ращать главное внимание на этот предмет, я все-таки иногда отвлекался от него другими занятиями и только по прошест­вии нескольких лет серьезно принялся за эту трудную рабо­ту". Действительно, Гиббон не терял из виду, но и не присту­пал к разработке этого сюжета, на который, по его собствен­ному выражению, он смотрел в почтительном отдалении, а тем временем он даже задумывал и начинал приводить в ис­полнение планы некоторых других исторических сочинений; однако единственными сочинениями, законченными им и изданными в этот промежуток времени, были некоторые статьи критического содержания или написанные по какому-нибудь случайному поводу: его взоры оставались постоянно устремленными на ту цель, которая должна была впоследст­вии сосредоточить на себе его усилия и к которой он медлен­но приближался; во всяком случае не подлежит сомнению, что первоначальная мысль о ней глубоко запечатлелась в его уме.

Читая его описание Римской империи при Августе и пер­вых его преемниках, невольно чувствуешь, что Гиббона вдохновил вид Рима - вид вечного города, в который он всту­пил, по собственному его признанию, с таким волнением, от которого не мог заснуть в течение целой ночи. Может быть, также не трудно будет отыскать одну из причин нерасполо­жения Гиббона к христианству в том впечатлении, из которого зародилась первоначальная мысль сочинения; эта мысль едва ли могла возникнуть сама собою в его уме, так как она не согласовалась ни с его всегдашним нерасположе­нием подчиняться духу партий, ни с умеренностью его идей и чувств, всегда заставлявшей его отмечать наряду с дурны­ми сторонами предмета и его хорошие стороны. Но так как он постоянно находился под сильным влиянием этого перво­го впечатления, то, излагая историю упадка империи, он ви­дел в христианстве лишь такое учреждение, которое замени­ло вечернями, босоногими монахами и разными процессия­ми великолепные церемонии в честь Юпитера и торжествен­ные выезды триумфаторов в Капитолий.

Наконец, отложив мало-помалу в сторону все другие пла­ны и остановившись окончательно на Истории упадка импе­рии, он занялся чтением и исследованиями, которые откры­ли перед ним более широкий горизонт и незаметно расшири­ли в его глазах первоначально задуманный план. Хлопоты по случаю смерти его отца, приключившейся именно в этот промежуток времени, расстройство, в котором покойный ос­тавил дела, занятия в качестве члена парламента, в который он вступил в ту пору, наконец, развлечения лондонской жизни не помешали ему непрерывно продолжать работу, но замедлили ее ход, так что лишь в 1766 г. вышла в свет первая часть (in - 4° или две части in - 8^), которая была плодом этой работы. Успех ее был громадный; два или три издания быст­ро разошлись и упрочили славу автора прежде, нежели кри­тика начала возвышать свой голос. Она наконец возвысила его, и вся религиозная партия, которая была очень многочис­ленна и очень уважаема в Англии, восстала против двух по­следних глав этой части (пятнадцатой и шестнадцатой), в которых излагается история утверждения христианства. Протесты были горячи и многочисленны; Гиббон не ожидал их и, как он сам признается, сначала был ими испуган. "Если бы я знал, - говорит он в своих "Мемуарах", - что большинст­во английских читателей питает такую нежную привязан­ность к названию и сени христианства, если бы я мог предви­деть, что люди набожные, робкие или осторожные будут иск­ренно или притворно считать себя глубоко оскорбленными в своих убеждениях, я, может быть, смягчил бы эти две нена­вистные им главы, которые создадут мне много врагов, но до­ставят мало друзей". Это удивление, как кажется, свиде­тельствует о том, что он до такой степени увлекся своими собственными идеями, что совершенно упускал из виду идеи других; но хотя такое увлечение несомненно служит доказа­тельством его искренности, оно вместе с тем возбуждает по­дозрение, что в своих суждениях он мог легко впадать в предубеждения и неточности. Повсюду, где господствует предубеждение, добросовестность не может внушать полного к себе доверия: даже не желая обманывать других, писатель начинает с того, что обманывает самого себя; чтобы доказать то, что он считает за истину, он впадает в неточности, кото­рых сам не осознает или которые кажутся ему незначитель­ными, а его страсти заглушают его сомнения, преувеличивая в его глазах пользу победы. Таким, без сомнения, путем и Гиббон дошел до того, что видел в истории христианства только то, что подкрепляло мнение, которое он составил себе прежде тщательного изучения фактов. Неточность некото­рых цитат, происходившая или от того, что он их намеренно урезывал, или от того, что он не потрудился прочесть их до конца, доставила его противникам основательные мотивы для нападений, так как дала им повод усомниться в его добросовестности. Все духовенство восстало против него; кто нападал на него, тот получал отличия и милости, и он сам иронически хвастался тем, что доставил Дэвису королев­скую пенсию, а доктору Аптгорпу - архиепископское содер­жание (аn archiepiscopal living). Можно полагать, что удо­вольствие, которое он доставлял себе подобными насмешка­ми над противниками, отличавшимися не столько основательностью, сколько ожесточением своих нападок, служило для него вознаграждением за причиненные ему неприятно­сти, а может быть, также мешало ему сознаться в тех за­блуждениях, в которых он действительно был виновен.

Впрочем, и Юм и Робертсон осыпали нового историка самыми лестными для него выражениями своего уважения: оба они, кажется, опасались, что упомянутые две главы повре­дят успеху его произведения, но оба они отозвались о его да­рованиях так хорошо, что Гиббон, высказывая в своих "Ме­муарах" удовольствие по поводу полученного им от Юма письма, счел себя вправе сделать следующее скромное замечание: "Впрочем, я никогда не имел в виду получить место в триумвирате английских историков". В особенности Юм очень восхищался сочинением Гиббона, мнения которого во многом сходились с его собственными и который, со своей стороны, предпочитал талант Юма таланту Робертсона. Что бы мы ни думали об этих отзывах, мы во всяком случае едва ли можем вполне согласиться с мнением Юма, который в письме к Гиббону хвалит благородство его слога. Я не нахо­жу, чтобы у Гиббона благородство было отличительным свойством слога, который вообще был эпиграмматический и производил впечатление скорее своей меткостью, чем возвышенностью. Я скорее соглашусь с мнением Робертсона, кото­рый, воздав должную похвалу обширным познаниям Гиббо­на, его исследованиям и его точности, хвалит ясность и зани­мательность его рассказа, изящество и силу его слога и некоторые чрезвычайно удачные обороты речи, но находит, что его манера выражаться местами слишком обработана и мес­тами слишком изысканна. Этот недостаток легко объясняет­ся манерой Гиббона работать, препятствиями, которые ему приходилось обходить, и образцами, которые он принял себе в руководство. В самом начале он работал с большой усидчи­востью; он сам сообщает нам, что он три раза переделывал первую главу, два раза вторую и третью и что ему трудно было попасть в средний тон между бесцветной хроникой (а dull chronicle) и риторической декламацией. В другом месте он говорит, что, когда он стал писать по-французски исто­рию Швейцарии, он нашел, что его слог выше прозы и ниже поэзии и что он переходит в многоречивую и напыщенную декламацию; он приписывал это неблагоразумному выбору иностранного языка; однако в другом месте своих "Мемуаров" он сам признается, что он ежегодно перечитывал фран­цузское произведение "Les lettres Provindales" и научился оттуда, как направлять стрелы внушительной и мягкой иронии. В своем "Essai sur l etude de la Litterature" он к это­му прибавляет, что из желания подражать Монтескьё он не­ редко подвергался опасности сделаться неясным, выражая самые обыкновенные мысли с лаконической краткостью ора­кула (sententious and oracular brevity).