Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К ночи вагон затихать начал, угомонились и мои ребята, подремывают. Одному мне не спится: шпаны опасаюсь – того и гляди, деньги сопрут. Вдруг слышу по вагону: «Граждане, приготовьте проездные документы, проверка!» С двух сторон входят в вагон ревизоры и милиция. Каждого внимательно осматривают: «Куда едете, что везете?» Старушка одна всезнающая пояснила: «Фальшивомонетчиков ищут, мазуриков». «Да нет, – встрепенулся тот пассажир, что давеча из четушки лакал, – не фальшивомонетчиков, а грабителей, что на узловой станции сберкассу взяли, с мешком денег скрылись...» И еще что-то путанно объяснял, но я уже не слушал: в висках застучало. Я-то знал, кого ищут. Пропал, думаю. На всякий случай с полки вниз соскочил, от мешка подальше. Трясусь. Между тем контролеры до нас дошли. Тычут в лица фонариками, билеты требуют, и все в погонах – не разберешь, где железнодорожники, где милиция. Присмотрелись к нашей компании, спрашивают: «Из колхоза сбегаете?» – «Нет, мы на курсы едем». – «Справка есть?» – Достаем справку. Повертели ее в руках, повертели да и пошли себе дальше. Я и вздохнуть боюсь – а ну как вернутся? Найдут мои денежки, не видать мне тогда ни хромовых сапог, ни гармошки с перебором. Не ходить моей маме в пуховой шали и новых валенках. До гроба мантулить ей в колхозе за трудодни – палочки. Раз в жизни повезло дураку, свалилось с воза богатство, неужто из рук упущу? Думал я так, думал и придумал на первой же остановке от казенного мешка избавиться. Отделить себе немного денег на первое время, а остальное припрятать до поры. Так и сделал. Никто и не заметил, как я на полустанке слез. Подхватил мешок – и в лесополосу, а там тьма-тьмущая. Весь о ветки поободрался, пока удобное место нашел. От нетерпения по телу мурашки бегут, все думаю, как я сейчас буду деньги считать. Взялся мешок потрошить, да не тут-то было: казенные мешки из доброго брезента и не лыком шиты, а у меня ни ножа, ни гвоздя. Это теперь я без складника даже на двор не хожу, а в те годы у нас такая повадка крепко осуждалась. И ведь не пойдешь же ночью на разъезд, просить ножницы, чтобы мешок с деньгами вскрыть. Стал я шов зубами рвать. Зубов не жалею: с таким капиталом я себе золотые вставлю, как у бухгалтера в сельпо. Скусил сургучные печати, что поперек шва пришлепаны были. Тот сургуч мне до сих пор отрыгается, как увижу в лавке вермут с засургученными горлышками, все те печати вспоминаю... Грызу я мешок, рву шпагат зубами, а сам аж рычу, как медведь на падали, от злобы на себя, бестолкового. К рассвету поддался мне шов. Разодрал я мешку горловину и вытряхнул на сухую траву. Вот они, денежки! Однако вид у них странный довольно. Пачки размера денежного, но цветом не синенькие и не зелененькие, а обыкновенные, сероватые, как бумага в конторе. На обертке написано: бланки строгой отчетности. Квитанции о заготовке молока у населения. Номера с такого по такой-то. Серия...
Дурак я, дурак! Тяпнул у государства бесполезные бумажки, без печати вообще никому не нужные. На эту дрянь променял я две дюжины яиц, большой шмат сала, вяленую рыбу и подорожники. А еще вышитое полотенце, носки, варежки и кальсоны с перламутровыми пуговками.
Переворошил я еще раз квитанции, ничего больше не нашел, пнул ногой ворох, плюнул и подался на станцию. Ноги еле тащу от голода. Пока добрался – рассвело совсем. На мое счастье, бабки к пассажирскому съестное вынесли, подторговывать. Перекусил я у них на оставшиеся деньги и раздумываю, что дальше делать. Билета у меня нет, справки, что из колхоза отпущен, тоже: в вагоне у Степки остались. Продуктов нет, денег едва до дому хватит. Делать нечего – сел я на тот пассажирский и покатил восвояси.
На обратном пути со станции узнал я ту злосчастную колдобину, на которой моя судьба споткнулась. Завернул к той елочке, где свои припасы оставил, и глазам не верю: пусто под ней. Нет ни яиц, ни рыбы, ни носков, только одна перламутровая пуговка от кальсон притоптанная лежит. Вор у вора дубинку украл.
Иван замолк, прислушиваясь к завываниям ветра в трубе.
– Ну а дальше? – не выдержал наконец Микеша.
– А что дальше? Дело известное. Доплелся я до деревни, не успел отоспаться, как за мной приехали. По полотенцу нашли. Когда почтари пропажи хватились, вернулись искать. Случайно набрели на мои запасы, а на полотенце мое имя вышито. Не успели в розыск подать, как я сам заявился. Замели меня – и на допрос: «Где квитанции?» Я сдуру и ляпни: «В лесу бросил». Этим и признался. Однако моим признанием дознание не удовлетворилось. Стали вовсе странные вопросы задавать, вроде: «Ваше социальное происхождение, есть ли в семье репрессированные, где отец?» По простоте душевной я все рассказывал. Когда дошло до отца, что пропал без вести, следователь аж завертелся в кресле: «Скажи нам, мальчик, отец не появлялся? Не он тебя научил?» И все такое, что вспоминать мерзко. Короче говоря, вскорости собралась тройка и порешила за подготовку диверсии по срыву плана заготовок молока в районе осудить меня по пятьдесят восьмой статье. По малолетству дали мне десять лет лагерей, с высылкой. Почти полностью отпахал я их на пятьсот первой стройке. Не слышали о дороге смерти? Счастливые...
– Нахлебался ты лиха досыта. Не повезло тебе в жизни, Иван Федорович, – сказал кто-то в углу.
– Насчет лиха – это точно, нахлебался. А вот что не повезло – это как сказать. Вопрос очень сложный. Лагеря ведь не каждого сгибают, иных и выправляют. Среди политических я человеком стал, а попади к блатным – они бы и из меня урку сделали. За свой срок я такой институт прошел, что в моей деревне и не снился.
Иван поднялся и
