Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

– Кому положено – тот знал, – тоскливо ответил Пипкин. – Червонец чалил. В пятьдесят шестом нас отпускать стали, всего три месяца не досидел.

– Амнистия в пятьдесят третьем была, – возразил Микеша.

– В пятьдесят третьем одних блатных выпускали, а мы от звонка до звонка, без всяких зачетов. Шпана эта воровская над нами еще и издевалась: «Мы воры, но советские, за это нам снисхождение, а вы враги народа – вам баланду еще хлебать и хлебать...»

– А ты разве политический? – ехидно подковырнул Рябок.

– Я сам толком не разберу. С одной стороны, вроде уголовник, а с другой – политический. МВД долго не цацкалась: какой ярлык навесят, такой и носи, не рыпайся. Как в анекдоте, когда сидят в зоопарке в клетках медведь, волк и петух. Петух спрашивает: «Мишка! Тебе сколько дали?» – «Десять лет, я корову зарезал». – «А тебе, волк, сколько?» – «Пятерик схлопотал – я телку задавил». – «Эх вы, шпана уголовная! Мне целых пятнадцать лет дали: я политический – пионера в темя клюнул». Так и со мной случилось. – Иван отхлебнул из кружки, подождал, пока уляжется смех, и продолжал: – В войну я уже прицепщиком работал, все возле тракторов крутился. Техника мне легко давалась, недаром я при кузнице рос. В пятнадцать лет я мог уже тракториста подменить и даже перетяжку сделать. У нас тогда трактористами сплошь почти бабы были. Известное дело: баба на тракторе, как на корове седло.

– Юбка развевается, за прицеп цепляется, – не упустил случая вставить Микеша.

– Вот-вот. Чуть что, и стала в борозде и нас, мальчишек, кличет. На таком-то фоне я крупным специалистом казался. Однажды по осени вызывают меня к директору МТС. Иду, про себя гадаю, чем таким отличился, что такой чести удостоился. Вроде и провинностей за собой не числю, а все равно робею. Гляжу: возле конторы еще четверо орлов, под стать мне, крутится. Ребята мне еще по школе знакомые, и тоже на беседу прибыли. Заходим. У кабинета дверь фанерная нараспашку, оттуда дым столбом валит, как от газогенераторного НАТИка в момент дозаправки. (Были тогда такие трактора, что на березовых чурках работали.) В кабинете сам директор за столом с самокруткой, подле еще двое ответственных в гимнастерках, и тоже цигарки смолят. Я даже поперхнулся: в нашем дому, да и почти по всей деревне табаку не держали. За грех считалось. Ну, все-таки зашли, у двери мнемся. А парторг, хотя и об одном глазе, сразу нас засек и приглашает: «Смелее входите, герои тыла!» И давай нас с ходу обрабатывать: «Вы комсомольцы? Так. Хорошо. Значит, должны понимать текущий момент. Международный империализм не дает передохнуть советскому народу, готовится к новой войне. Наши враги засылают в СССР шпионов и вредителей, и необходима всеобщая бдительность. Между тем народу-победителю нужен хлеб, много хлеба. Мы ожидали, что после демобилизации с кадрами в МТС полегчает: возвратятся шофера, а может, танкисты. Но они, как говорится, еще едут. И приедут ли вообще, неизвестно. Земля же ждать не может, ее пахать надо. Вот и порешили мы вас, как наиболее отличившихся, направить за счет МТС учиться на трактористов широкого профиля. Что вы на это скажете?»

Молчим. Огорошил нас начальник. Оно и радостно, да и боязно. Стоим, переминаемся, друг на друга поглядываем, выжидаем да носами шмыгаем. Дальше райцентра мы не бывали, а теперь вдруг в город ехать...

Директору наше молчание не понравилось: он длинных предисловий да уговоров не любил. Тряхнул он культей руки по столу: «Ясна задача?» Ясна!» – разом выдохнули. «А если ясна, то послезавтра к восьми утра к конторе с вещами... И чтобы у меня без фокусов, а то по закону о саботаже...» Суровый был директор, из отставников.

Так вот распорядилась моей судьбой эта тройка. Знать бы, что и месяца не пройдет, как будет вершить судьбу мою другая тройка, в сто крат грознее первой. Кабы знать...

Мать моя, как про учебу услышала, так и просияла: «Слава тебе, Господи, услышал мольбу мою, дал сыну из колхоза вырваться! Смотри, Ванюша, не оплошай, такая удача... У эмтээсовских трактористов прибыток на колесе: сколько накрутил – столько и получил. Им что урожаи, что неурожай, все едино. Завсегда они с хлебом. И при деньгах...»

В чем-чем, а в семейной экономике моя мамаша разбиралась, как, может, никто в округе. Не иначе, порода сказывалась. Семейство, откуда ее мой отец взял, шибко крепкое было. Полукрестьяне-полуремесленники. Хлеб для себя сеяли, как без этого, но главное их занятие до революции – писать иконы и малярничать. Ремесло ихнее от отца к сыну век от века передавалось. Краски для работы сами терли, олифу льняную варили. Понятно, лен сеять приходилось, семя прикупать. За камнями и сырьем для красок даже в Ирбитскую ярмарку ездили. Может, от красок и фамилия их пошла – Суриковы. После революции на иконы спроса не стало, пришлось за малярные кисти взяться. Стали по селам и даже в город ездить дома изнутри расписывать. В самые смутные времена без подрядов не сидели.

Коренной сибиряк красоту своего дома, выездной сбруи да экипажа во все времена высоко ставил. От нас, из Сибири, пошла по России мода выездные сани коврами покрывать, а брички красными цветами расписывать. Может, от суровости природы сибиряк красоту ценит, а пуще всего женскую. О молоденьких невестках у нас ведь как говорят: «Пусть была бы не богата, но ходила по двору». То есть двор собой украшала. Построит молодожен новый дом и первым делом фигурные наличники ладит, чтобы с улицы дом веселили. Всю зиму строгает, пилит, режет – глядишь, появился резной кружевной карниз, фигурный дымник и узорные ворота. А в дому стены красками расписаны. На дворе мороз, а в избе на стенах маки цветут, жар-птицы летят, сивки-бурки скачут...

– Славно ты, дядя Ваня, заливаешь, так и хочется верить. И поверил бы, если бы собственными глазами не видел, как твои хваленые сибиряки живут, –