Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

о чем моя мать пеклась неустанно, – еда. Ее она постаралась втиснуть столько, что у видавшего виды сидора от удивления затрещали швы. Во-первых, как водится, вареные яйца, дюжины две с половиной; во-вторых, рыба вяленая без счета, сколько вошло; дальше здоровенный кус желтого прошлогоднего шпига, а сверх того – подорожники, особого рода долго не черствеющие булочки, их мать всю ночь пекла из остатков муки. А чтобы сынок не скучал в дороге, набила карманы телогрейки поджаристыми семечками. При всем при том, занимаясь сборами, мать ни на минуту не переставала внушать, как мне вести себя в городе, не обноситься, не растратиться: «У них, городских, на животе шелк, в животе – щелк. За приятелями в общежитие не лезь, я тебе адрес знакомых дам. Деньги носи с собой, лучше сразу зашить... Ну, давай присядем...»

От мешка позвонки мои хрустнули, но ведь своя ноша-то. От конторы до райцентра нас подбросили подводой, а дальше до станции предстояло топать пешком километров восемь по проселку, петляющему меж сосенок, наросших на вырубке, бывшей до войны знаменитым бором. Дорогу как расхлопали в осеннее ненастье, так она и застыла от внезапных холодов, сохранив до снега все свои колдобины и глубочайшие колеи. Поспевать по кочкам за шагавшими налегке ребятами мне никак не удавалось, и, как они ни старались меня поджидать, я постепенно приотстал. Последний раз предложили мне парни помощь, но, натолкнувшись на мое упорное неприятие, плюнули и ушли вперед.

А мне куда было спешить? К поезду, что будет под вечер, все равно поспеем. Можно и закусить спокойно, пока нет никого рядом. Рассуждая таким образом про себя и жуя кусок пирога, тихонько брел я по пустынной дороге. Гудение мотора заставило меня обернуться: видавшую виды почтовую полуторку с косой белой полосой на борту кидало на застывших волнах дороги от бровки к бровке, как разбушевавшаяся река носит меж берегами потерявшую парус лодку. «По-морскому полундра, по-шоферскому полуторка» – так приговаривал знакомый мне шофер Алешка. Обрадованно махнул я ему, чтоб притормозил, подобрал до станции попутно. Но Лешка, пьяная морда, головой закрутил и на сиденье кивнул, где у него баба расселась, губы крашеные. Ах ты сволочь, думаю, а еще фронтовик. Ради бабы человека с непосильной ношей на дороге бросил, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Чтоб тебе полуось сломать!

Это уж потом я узнал, что не положено на почтовый транспорт пассажиров брать. А крашеная баба рядом с Лешкой как раз начальником почты была. Но тогда меня крепко злоба заела и таких страшных кар насулил я им вслед, что, видно, сам дьявол услышал мои заклятья. На одной из колдобин грузовик так бросило, что вылетел и шмякнулся в колею брезентовый мешок. Обидчики мои, ясное дело, за амурами пропажи не заметили и дальше покатили, а я в злорадстве своем к мешку кинулся. Ага, думаю, попомните теперь Ваньку Пипкина, заброшу ваш груз подальше в лес – ищите тогда. Подбежал к мешку, глянул влево, глянул вправо – никого. Хвать я его и за куст. Тяжелая находка оказалась, почти как мой мешок. Отдышался я, пот с лица, и рассматриваю нежданный подарочек. Мешок не совсем обычный: брезентовый, потертый, зашит крепко-накрепко шпагатиной и сургучными печатями запечатан, а на боку стертые буквы проступают: Наркомфин. Из жара меня в озноб бросило. Щупаю мешок, а сам по сторонам озираюсь, как кот шкодливый: не глядит ли кто. А ведь и точно – деньги! Пальцами чувствую: пачки тугие, плотные, хрустящие, по размеру – червонцы. Сгреб я находку и глубже в чащу уволок. Ручонки трясутся, никак свой сидор не развяжу. Зубами развязал тесемку и вытряхнул все под елку: и яйца, и сало, и рыбу вяленую, и подорожники. Не пожалел ни полотенца, ни носков, ни варежек. Кальсоны с перламутровой пуговкой за вязку зацепились – я ее так рванул, что с мясом отлетела.

Накрыл я кучу одеялом, запихнул находку в свой сидор и побежал догонять попутчиков. С этой минуты товарищи мне просто попутчиками стали, если не хуже. На бегу себе думаю, как богатством распоряжусь. С такими деньгами в городе не пропадешь. Вон дядя Михей умудрился еще до колхозов в город податься, так и до сих пор живет – кум королю. Надо с ним посоветоваться. Главное, чтоб не хватились, искать не начали, чтоб успеть уехать, да чтоб попутчики не догадались, не отняли, не заложили. Да вот и они, ждут у дороги, закусывают, а я, дурак, все в лесу вывалил, хоть бы корочку оставил. Аппетит и у меня разыгрался, но вида не подаю. Я, говорю, по дороге пожевал...

Вскоре добрались мы до станции. Пока брали билеты – и состав подошел. Вагон, естественно, общий, духота, народа уйма, и все, мне кажется, на мой мешок пялятся. Все же удалось на места пристроиться. Я свой сидор на самый верх закинул и сам туда влез. Лежу, голова на твердых пачках страдает, и все соображаю, сколько же денег в моем мешке таится. Если бумажки по червонцу, и то тысяч сто будет, а если по десять? Лучше не думать, а то голова кружится. Или она это от голода так? Как я заметил, в вагонах все время жуют, даже ночью. Иной не успеет в вагон войти, на месте устроиться, глядь – уж тянет из кошелки бутыль молока, картошечку вареную, огурчики соленые с хреном и чесноком, добрую краюху хлеба и так деловито примется всю снедь уписывать, словно для того и купил плацкарту, чтобы наконец насытиться. Не успеет один закончить, другой принимается. Выудил из-за пазухи заветную четушечку и припасенную к ней селедочку с луковкой и так ловко с этим управляется и аппетитно чавкает, что и смотреть и слушать тошно. Глядя на прочих, зашевелились и мои приятели, добыли из котомок домашние запасы – и на общий стол. Друг дружку угощают, меня зовут: «Спускайся, Ваня, садись с нами ужинать». Я бы и рад, поскольку от одного вида еды у меня в брюхе колотье началось, особенно когда Степка Баринов курицу вареную вынул. Признал я эту хохлаточку. Одна она и была у Баринихи, и ту она на дорогу сыну сварила. Теперь сесть с ними за стол – надо и свой пай вносить, а где он у меня? В лесу под елочкой? Как объяснить ребятам – небось они знают, что не