Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

1960–1967

  АВТОБИОГРАФИЯ{36}

Поэты былибольшие, лучшие.Одних — убили,других — замучили.

Их стих богатый,во взорах молнии.А я — бухгалтер,чтоб вы запомнили.

В гурьбе горластых —на бой, на исповедь, —мой алый галстукпылал неистово.

Побит, залатан,шального норова,служил солдатом,работал здорово.

Тружусь послушно,не лезу в графы я.Тюрьма да служба —вся биография.

И стало тошно —стара история —страдать за то, чтострады не стоило.

Когда томятсярабы под стражею,какой кто нации,у них не спрашиваю.

Сам с той же свитойв безбожном гулевеброжу, от Свифтасбежавший Гулливер.

Идут на убыльперчинки юмора,смеются губы,а сердце умерло…

Пиша отчеты,рифмуя впроголодь,какого чертачитать вам проповедь?

Люблю веселыхда песни пестую,типичный олухцаря небесного.

За счастье, люди!Поднимем — сбудется.За всех, кто любит!За всех, кто трудится!

Начало 1960-х

* * * Поэт — что малое дитя{37}.Он верит женщинам и соснам,и стих, написанный шутя,как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,а то дурачится, как клоун,бог весть, зачем и для кого он,пойдет ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешен,и кто прочтет и чем навеян?У древней тайны вдохновеньянапрасно спрашивать резон.

Но перед тем как сесть за столи прежде чем стихам начаться,я твердо ведаю, за чтоменя не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,когда б судьбы мирской горниломоих висков не опалило,души моей не потрясло.

1960

* * * До гроба страсти не избуду{38}.В края чужие не поеду.Я не был сроду и не буду,каким пристало быть поэту.Не в игрищах литературных,не на пирах, не в дачных рощах —мой дух возращивался в тюрьмахэтапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.Я с ним ютился по баракам,леса валил, подсолнух лускал,каналы рыл и правду брякал.На брюхе ползал по-пластунскисолдатом части минометной.И в мире не было простушкив меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,а чаще сам я был не шелков,когда давился пшенной кашейили махал пустой кошелкой.Поэты прославляли вольность,а я с неволей не расстанусь,а у меня вылазит волоси пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом,и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревьяда в свет восторгов незаконных,я не внушал к себе доверьяиздателей и незнакомок.

Я был простой конторской крысой,знакомой всем грехам и бедам,водяру дул, с вождями грызся,тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом,сто тысяч раз я был поэтом,я был взаправдашним поэтоми подыхаю как поэт.

1960

   ВМЕСТО ВЕНКА{39}               (Б. Пастернаку)

Когда умираютборцы и пророки,нам свет оставляютна долгие сроки.

Их вид переменится,а духу не вытечь…А вот куда денетсяБорис Леонидович?

Здоровью в убыток,себе не к добру —жалелыцик убитыхи руганым друг.

По смыслу ребенок,по сути актер,он чтил погребенных.А судьи-то кто?..

Куда ни поеду,куда ни пойду, —большому поэтувезде как в аду.

Положим, не я ли,не вы ль заодно,что он гениален,узнали давно,

что, молод и весел,еще не простыв,как Бог, куролесилв стихах непростых,

что тех ли находок,того ли добрадостало б на годы,лишь брать бы да брать.

Ни капли не выдохлисьи не таятсяни сердце, ни синтаксис,ни интонация.

Тяжелые торбытаскают ослы.А надо быть добрым,а лучше бы — злым.

Не добр и не зол ты,упрямый Тристан,не встретил Изольдыи зорю проспал.

Тут, как ни усердствуйи как ни жалей,не вместишь то сердцени в чей мавзолей.

Бросаться спасать бы,да кто тебе он-то?Добро бы писатель,а то — член Литфонда…

Политик убогий,большой говорун,пришелся эпохене ко двору.

Умом не богатыи сердцем черны,«так вот чепуха-то» —решили чины.

Для крика, для воплялоснящейся рожии премия Нобеля —повод хороший.

По голову полоннеспетых поэм,он так и не понял,за что и зачем.

Тонки его руки —не раб, не солдат —соленые струйкисбегают со лба.

На окнах шторы,а жизнь нелегка.Ждать чуда? Да что вы!Откуда и как?

Словесная удаль —не козырь для псов…Он взял и умер.Вот и всё.

<1960>

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ЭРЕНБУРГЕ{40}

От нечестивых отмолчится,а вопрошающих научитИлья Григорьевич, мальчишка,всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы —и уши ветром просвистите.Им век до веточки прощупан,он — озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,к необычайному готовясь,чтоб распознать ихтиозаврав заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,его и жгли и запрещали,а он, седой, все так же молод —и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,едва лишь путь его начался,любовь мазил и вундеркиндови подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,а у жасмина нежен стебель,и струйки зыблются, и тепелиз трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,еще не понятая всеми,в тех разношерстных, чьи страницыпереворачивает время.

И чувство некое шестоевбирает мира темный трепет.Он знает более, чем стоит,и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отринуи не презрю их по-пустомуза то, что помнит он Маринуи верен свету золотому.

Таимой грустью воспарившив своем всезнанье одиноком,легко ли помнить о Парижеу хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!Но клятвы юности исполнитугомонившийся бродяга,мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,неистов, мудр, великолепен,он собирает и бросает,с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенныхи, озарен багряным полднем,до барабанных перепоноктревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,но я люблю такие лица —они святы, как синагога.Мы с ним смогли б договориться.

1960

          ПУШКИН — ОДИН{41}

А личина одна у добра и у лиха,всё живое во грех влюблено, —столько было всего у России великой,что и помнить про то мудрено.

Счесть ли храмы святые, прохлады лесные,Грусть и боль неотпетых гробов?Только Пушкин один да один у России —ее вера, надежда, любовь.

Она помнит его светолётную поступьи влюбленность небесную глаз,и, когда он вошел в ее землю и воздух,в его облик она облеклась.А и смуты на ней, и дела воровские,и раздолье по ним воронью, —только Пушкин один да один у России —мера жизни в безмерном краю.

Он, как солнце над ней, несходим и нетленен,и, какой бы буран ни подул,мы берем его там и душою светлеем,укрепляясь от пушкинских дум.В наши сны, деревенские и городские,пробираются мраки со дна, —только Пушкин один да один у России,как Россия на свете одна.

Так давайте доверимся пушкинским чарам,сохраним человечности свет,и да сбудутся в мире, как нам обещал он,Божий образ и Божий завет.Обернутся сказаньем обиды людскиена восходе всемирного дня, —только Пушкин один да один у России,как одна лишь душа у меня.

<1960, 1990>

* * *     Люди — радость моя{42},вы, как неуходящая юность, —    полюбите меня,потому что и сам я люблю вас.

    Смелым словом звеняв стихотворном свободном полете,    это вы из меняо своем наболевшем орете.

    Век нас мучил и мял,только я на него не в обиде.    Полюбите меня,пока жив я еще, полюбите!

    За характер за мойи за то, что тружусь вместе с вами.    Больше жизни самойя люблю роковое призванье.

    Не дешевый пижон,в драгоценные рифмы разоткан,    был всего я лишен,припадая к тюремным решеткам.

    Но и там, но и там,где зима мои кости ломала,    ваших бед маятамою душу над злом поднимала.

    Вечно видится мне,влазит в сердце занозою острой:    в каждом светлом окнеменя ждут мои братья и сестры.

    Не предам, не солгу,ваши боли мой мозг торопили.    Пусть пока что в долгу —полюбите меня, дорогие!

    Я верну вам потом,я до гроба вам буду помощник.    Сорок тысяч потов,сорок тысяч бессонниц полночных.

    Ну, зачем мне сто лет?Больше жизни себя не раздашь ведь.    Стало сердце стареть,стала грудь задыхаться и кашлять.

    Не жалейте ж огня.Протяните на дружбу ладоши.    Полюбите меня,чтобы мне продержаться подольше.

1960

     СЕРЕДИНА ДВАДЦАТОГО ВЕКА{43}

Я за участь свою ни слезы не пролью —все, что есть, за Россию прольются.Я крамолу кую в том безмерном краю,на горючей земле революций.

От небренных ее октябрей и маёвпроложилась багряная вехачерез сердце твое, через сердце мое —середина Двадцатого века.

Я рожден в том аду в двадцать третьем годуи не в книгах прочел про такое,а живу на виду, позовете — приду:наши судьбы в одном протоколе.Нам досталась одна то ль беда, то ль вина —лжи державной соблазн и опека,зоревая волна, мировая война —середина Двадцатого века.

Сколько зим, сколько лет мы за павшими вслед!Ложь и зло разбиваются об век —ни тирана портрет, ни урановый бредне затмят человеческий облик.Людям горе сулит лютый антисемити судьбу проклинает калека,но горит и звенит моей жизни зенит —середина Двадцатого века.

Я, как с судна на бал, — в яркий сумрак попал,а и я в нем сумел пригодиться,и мой дух не упал от разрух и опал,от опричников и проходимцев.Пусть приходит за мной несвобода с сумой —я в обиду не дам человека:у меня за спиной — синий шарик земной,середина Двадцатого века.

Начало 1960-х

      ВЕЧНАЯ МУЗЫКА МИРА —                ЛЮБОВЬ{44}

Вечная музыка мира — любовь,    вечное чудо любви…Льющимся пламенем в люльке лесов    славят весну соловьи.

Молодость-злюка, молю, замолчи!    Людям к лицу доброта.Слышишь, нас кличут лесные ключи,    клены шумят у пруда.

Радостным утром с подругой удрав,    на золотом берегуалгебру запахов учим у трав,    алую заповедь губ.

Жарко от шарфа шальной голове,    сбрось его с бронзовых плеч.Светом и нежностью пьян соловей,    пчелам не жалить, не жечь.

Рядом с любимой, с ромашкой во рту,    всею судьбой прожитойкланяюсь ласке, дарю доброту,    пренебрегаю враждой.

Доченька дождика, смейся и верь,    ветром в ладонях владей.Сосны, как сестры, звенят в синеве.    Солнце вселилось в людей.

Плещутся желтые волны хлебов    в жаркие плечи твои…Вечная музыка мира — любовь,    вечное чудо любви.

1960

* * * Когда весь жар, весь холод был изведан{45},и я не ждал, не помнил ничего,лишь ты одна коснулась звонким светоммоих дорог и мрака моего.

В чужой огонь шагнула без опаскии принесла мне пряные дары.С тех пор иду за песнями запястий,где все слова значимы и добры.

Моей пустыни холод соловьиный, и вечный жар обветренных могил,и небо пусть опустятся с повиннойк твоим ногам, прохладным и нагим.

Побудь еще раз в россыпи сирени,чтоб темный луч упал на сарафан,и чтоб глаза от радости сырели,и шмель звенел, и хмель озоровал.

На свете нет весны неизносимой:в палящий зной поляжет, порыжев,умрут стихи, осыплются осины,а мы с тобой навеки в барыше.

Кто, как не ты, тоску мою утешит,когда, листву мешая и шумя,щемящий ветер борозды расчешети затрещит роса, как чешуя?

Я не замерзну в холоде декабрьскоми не состарюсь в темном терему,всем гулом сердца, всем моим дикарствомвлюбленно верен свету твоему.

1961

* * * Нет, ты мне не жена{46}.Так звать тебя не надо.Как старость, тяжеласемейная прохлада.А мы до самых щектеплы, как от пожара,и стариться ещенам не за что, пожалуй.Еще не завелосьдостатка и богатства,и золото волоспока что не погасло.

Нет, ты мне не жена.Я слово слаще знаю.Ты вся, как тишина, —Телесная, лесная.Наш дом открыт для всех,лишь захоти остаться,в нем не смолкает смехи не скучает счастье.О музыка и знойтех слов, что ты мне шепчешьпастушкою ночнойпоступков сумасшедших!..

Нет, ты мне не жена,бродяжка и бесенок,ты вся отраженав глазах моих бессонных.Ты — пролесок лесной,и медом дальних пахот,дымящейся веснойтвои ладони пахнут.

Коснись моей листвы,кружись певучей пчелкойи жизнь мою лишь тыпереправляй и черкай.

Я губ твоих желал,как простоты и света.Нет, ты мне не жена,и песенка не спета.

1961

* * * Во мне проснулось сердце эллина{47}.Я вижу сосны, жаб, ежаи радуюсь, что роща зеленаи что вода в пруду свежа.

Не называйте неудачником.Я всем удачам предпочелсбежать с дорожным чемоданчикомв страну травы, в отчизну пчел.

Люблю мальчишек, закопавшихсяв песок на теплом берегу,и — каюсь — каждую купальщицув нескромных взорах берегу.

Благословенны дни безделияс подругой доброй средь дубрав,когда мы оба, как бестелые,лежим, весь бор в себя вобрав.

Мы ездили на хутор Коробов,на кручи солнца, в край лесов.Он весь звенел от шурких шорохови соловьиных голосов.

Мы ничего с тобой не нажили,привыкли к всяческой беде.Но эти чащи были нашими,мы в них стояли, обалдев.

Уху варили, чушь пороли,ловили с лодки щук-раззяви ночевали на пароме,травы на бревна набросав.

О, если б кто в ладонях любящихсумел до старости донестьв кувшинках, в камышовых трубочкахдо дна светящийся Донец!..

Плескалась рыба, бились хвостики.Реки и леса красота,казалось, вся в пахучем воздухес росой и светом разлита.

Скорей, любимая, приблизься.Я этот мир тебе дарю.Я в нем любил лесные листьяи славил зелень и зарю.

Счастливый, брошусь под деревья.Да в их дыханье обретук земле высокое доверье,гармонию и доброту.

1961

* * * Желтые желуди{48},зеленые заводи.

В соломенном золотесолнце на западе.

Как вкусно запахлоскотным двором!

Сумка да палкада мы вдвоем.

Свежо от купанья.Костер. Перекур.

Да рокот комбайнана том берегу.

Да капле уроненнойв листве шелестеть.

Моя ты родина —лесостепь.

Начало 1960-х

* * * А хорошо бы летом закатиться{49}в лесную глушь — подальше от греха.В сосновых рощах воздух золотистый.Из пней прогнивших сыплется труха.

Пар от росы, как будто из дымарни.Луга мокры. Болот не перебресть.Куда ни глянь — цветы иван-да-марья,резун-трава, ромашка и чабрец…

И ни тебе ни страсти, ни мороки.Молчишь светло, и зло тебе в ползла.В росе пасутся божии коровки,одна из них на лоб тебе вползла.

Лежит пыльца на ягодах вкуснейших,мошка в ноздрю забраться норовит,треща и плача, прыгает кузнечик,и суетятся мудро муравьи.

<1961>

* * * По-разному тратится летняя радость{50}:кому чего надо, кто чем увлечен.А я вот, усталый, на травы усядусь,в пахучие зори зароюсь лицом.

Меня закалила работа и служба,я лиха немало хлебнул на веку,и сладок мне отдых и весело слушатьмычанье скотины да квохтанье кур.

Вся в каплях, подруга пришла и присела,огонь раздувает, готовит уху.Не худо подумать про ужин, про сено.«Ну что, хорошо?» Отвечает: «Угу».

Палил меня полдень, кололи колосья,лишь под вечер стало свежей и сырей,и в кои-то веки хоть раз довелосяпожить на досуге в колхозном селе.

Тут хаты пропахли полынью и хлебом.А я хоть не пахарь, да свой промеж них.Хлебаем сметану, толкуем про пленум,и сам я по крови — казак и мужик.

Приходят девчата, поникнув плечами,налипшую землю счищают с подошв.Темнеет в дворах, наступает молчанье —лишь лают собаки да плещется дождь…

Вот так и кочую, как ветры велели,с котомкой и палкой брожу, полугол,да слушаю речек сырые свирелии гулкие дудки болотных лугов.

1961

             БЕЛЫЕ КУВШИНКИ{51}

Что за беда, что ты продрог и вымок?Средь мошкары, лягушечьих ужимокпротри глаза и в прелести омой,нет ничего прекраснее кувшинок,плавучих, белых, блещущих кувшинок.Они — как символ лирики самой.

Свежи, чисты, застенчиво-волшебны,для всех, кто любит, чашами стоят.А там, на дне, — не думали уже б мы, —там смрадный мрак, пиявок черных яд.

На душном дне рождается краса ихдля всех, а не для избранных натур.Как ждет всю жизнь поэзию прозаик,кувшинки ждут, вкушая темноту.

О, как горюют, царственные цацы,как ужас им дыханье заволок,в какой тоске сподыспода стучатсястеблями рук в стеклянный потолок!

Из черноты, пузырчатой и вязкой,из тьмы и тины, женственно-белы,восходят ввысь над холодом и ряской.И звезды пьют из белой пиалы.

1961

              ЯЛТА{52}

                1И свет, и море, и трава{53}ярки по-ялтински.Я глаз не в силах оторватьот этой яркости.

Об этой Ялте с давних порнемало наврано.Она раскинулась у гори дышит лаврами.

Иным, на солнце разварясь,в ней все наскучило.А я приехал в первый рази то — по случаю.

Я с Севера, устав, как вол,добра не чаючи,пришел послушать рокот волни крики чаячьи.

Без модных платьев, без пижамздесь встретить некого, —я их симпатий избежал —и в домик Чехова.

Смотрю сюда, смотрю туда,задравши голову,и говорю: «Вот это да!Вот это здорово!»

А моря синь, а моря синьни с кем не дружится,соленой пылью моросит,валами рушится.

По вечерам в тепле луныцикады тикают,и все дворы оплетенылозою дикою…

Клянусь быть сытости врагом,но, тем не менее,я здесь, крикун, смотрю кругомв благоговении.

Я — ночь, я — берег, я — волна,я — дух над шабашем.Душа лишь вечности вернав молчанье набожном.

Мои глаза мокрым-мокры,они, смущенные,не налюбуются на Крым,на море Черное…

Не по карману нам пока,в работу канувшим,лежмя, пролеживать бокана теплых камушках.

И я, набравшись добрых чувству древней осени,на долгий срок не загощусьв курортной просини.

Спускаюсь с кручи на бульвар,у моря рыскаюи рад, что у судьбы урвалхоть осень крымскую.

                2Помню сердцем, вижу зримо{54},даже в ссоре, даже в гневе,как ты радовалась Крыму,чайкам в море, солнцу в небе.

Как от всех дорог, от мытарствножки бедные разулии послали их омытьсяв нежной ялтинской лазури.

Как натруженные руки,людям делавшие благо,окунули по заслугев йодом пахнущую влагу.

В том краю, где краски ярки,билась кровь, дышала грудка.Это счастье наше в Ялтебыло коротко и хрупко.

И опять, вернувшись к будням,к бездне бед, к обиде стойкой,ты зовешь меня беспутным,я зову тебя жестокой.

Как ты русою русалкойна камнях, притихши, грелась,мне до слез сегодня жалкопонимать: за бегом — бренность…

Ну, а ты одна ль такая,ну, а люди-полутеничем-то лучше, привыкаяотдавать без получений?

Век их краток, жребий лют их,скучен хмель, хмуры кануны, —а ведь в этих самых людяхкрылся замысел Коммуны…

Нам, пожалуй, не дождатьсяв жизни трудной и дешевойсправедливого гражданства,человечества большого…

Кабы мне за песен ворохполучить бы тысяч сорок,я бы взял худых и хворых,искупал бы в юга зорях.

Я бы их — от всех болячек,от обид и голодовок —под шатер лучей палящих,к чаше моря голубого.

Начало 1960-х

  КРЫМСКИЕ ПРОГУЛКИ{55}

Колонизаторам — крышка!Что языки чесать?

Перед землею крымскойсовесть моя чиста.Крупные виноградины…Дует с вершин свежо.

Я никого не грабил.Я ничего не жег.

Плевать я хотел на тебя, Ливадия,и в памяти плебейскойне станет вырисовыватьсядворцами с арабескамиАлупка воронцовская.Дубовое вино ятянул и помнил долго.

А более иноемне памятно и дорого.

Волны мой след кропили,плечи царапал лес.Улочками кривымив горы дышал и лез.Думал о Крыме: чей ты,кровью чужой разбавленный?Чьи у тебя мечети,прозвища и развалины?

Проверить хотелось версийкиприехавшему с Руси:чей виноград и персикив этих краях росли?Люди на пляж, я — с пляжа,там, у лесов и скал,«Где же татары?» — спрашивал,все я татар искал.

Шел, где паслись отары,желтую пыль топтал,«Где ж вы, — кричал, — татары?»Нет никаких татар.А жили же вот тут онис оскоминой о Мекке.Цвели деревья тутовые,и козочки мекали.

Не русская Ривьера,а древняя Ордажила, в Аллаха верила,лепила города.

Кому-то, знать, мешаязарей во всю щеку,была сестра меньшаяКазани и Баку.

Конюхи и кулинары,радуясь синеве,песнями пеленалидочек и сыновей.Их нищета назойливонаши глаза мозолила.

Был и очаг, и зелень,и для ночлега кров…

Слезы глаза разъели им,выстыла в жилах кровь.Это не при Иване,это не при Петре:сами небось припевали:«Нет никого мудрей».

Стало их горе солоно.Брали их целыми селами,сколько в вагон поместится.Шел эшелон по месяцу.Девочки там зачахли,ни очага, ни сакли.Родина оптом, так сказать,отнята и подарена, —и на земле татарскойни одного татарина.

Живы, поди, не все они:мало ль у смерти жатв?Где-то на сивом Северекосточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся,кто с камнем на конвой, —в музеях краеведческихне вспомнят никого.

Сидит начальство важное:«Дай, — думает, — повру-ка».

Вся жизнь брехнею связана,как круговой порукой.Теперь, хоть и обмолвитесь,хоть правду кто и вымолви, —чему поверит молодость?Все верные повымерли.

Чепухи не порите-ка.Мы ведь все одноглавые.У меня — не политика.У меня — этнография.На ладони прохукав,спотыкаясь, где шел,это в здешних прогулкахя такое нашел.

Мы все привыкли к страшному, на сковородках жариться.У нас не надо спрашиватьни доброты, ни жалости.

Умершим — не подняться,не добудиться ýмерших…но чтоб целую нацию —это ж надо додуматься…

А монументы Сталина,что гнул под ними спину ты,как стали раз поставлены,так и стоят нескинуты.

А новые крадутся,честь растеряв,к власти и к радостичерез тела.

А вражьи уши радуя,чтоб было что писать,врет без запинки радио,тщательно врет печать.

Когда ж ты родишься,в огне трепеща,новый Радищев —гнев и печаль?

1961

         ЧЕРНОЕ МОРЕ{56}

Лишь закрою глаза —и, как челн, меня море качает,и садится на губынагая и теплая соль.Не отцовством объят,а от солнца я пьян и от чаек.О, как часто мне снитсясоленый и плещущий сон!

Дразнит прозу мою,брызжет в раны веселый обидчик,чья за мутью и зеленьютак изумительна синь.То ли хлопья летят,то ли птицы хлопочут о пище, —то порхают барашки,которых вовек не сносить.

Ну о чем бормотать?Ну какого рожна кипятиться?Я горю на огне.Я — роса. Я ничем не гнетусь.Я лежу на рядне.Породниться бы нам, кипарисы!Солнце плавит плодыи колышет в ладонях медуз.

Разверзаются недра,что вечно свежи и не дряблы.Ходят нежные негры.Здесь камень до ночи нагрет.Пахнет йодом и рыбой.И ёкает сердце над рябью,где хохочущий поварготовит чертям винегрет.

Отоспимся потом.До потемок позябнем от зыби.По ночам оно дышит,как скинувший бурку джигит.Море хлюпает в мол.Море мокрые камешки сыплет.Им никто не насытится.Море и мертвых живит.

И смывает всю муть.И смеется светло и ломяще.И прозрачно слоится.А может и скалы молоть.И возьму я с собойв свой последний отъезд из Ламанчивместо хлеба и книгилохматой лазури ломоть.

1962

             ГОМЕР{57}

Дело сводилось к осени.Жар никого не радовал.Пахло сырами козьими,луком и виноградом.

Пахло горячей пазухойветреной молодайки.Пахарю пахло засухой.В море кричали чайки.

Рощи стояли выжжены.Воздух был жгуч и душен.Редкий дымок из хижинынапоминал про ужин.

В тонких колосьев лепете,в шуме деревьев пряныхпередвигался слепенькийв сером хитоне странник.

Старенький, еле дышучи,хату свою покинув,шел прародитель тысячиуитманов и акынов.

Тут и случись неладное.Вдруг запершило в горле,скрючило — и сандалииноги ему растерли.

Сел, прислонившись к дереву,губы тоской зашиты,немощный, сирый, — где емув мире искать защиты?

Родина вся как нищая,мучалась и говела,только и было нынче ейдела что до Гомера.

Он и на то не сердится,зная свой меч и заступ,может, всего лишь семьдесят,может, уже и за сто.

Помнит ли кто, как с детства онбыл в состязаниях первый,как он дышал и действовал,а не слагал напевы?

Лишь потерявши зрение,взявшись больным за лиру,смел он стихами зрелымивек свой поведать миру.

Трогая лиру старуюпальцами рук усталых,пели до сна уста егодля молодых и старых.

Рады или не рады,гостя впустив под вечер,спать его виноградариклали в сарай овечий.

Там этот старый сказочниктешился миской супа.Свет его мыслей гаснущихбился темно и скупо.

Рано вставал — и заново,бос и от пота солон,шел до конца до самогок новым краям и селам.

Щеки, что были смуглыми,стали от бурь рябыми.Слушали слуги с мулами,воины и рабыни.

Были слова не шелковыдля городского слуха,не соловьями щелкали,а рокотали глухо.

В них — не обиды личные,не золотая шалость, —целой земли величиеширилось и вмещалось.

…Ну так обиды побоку!Духом воспрял художник.Враз набежало облакои запузырил дождик.

Начало 1960-х

         ЭТОТ МАРТ{58}

Разнообразны и вкусныповествования весны.Она как будто и близка,а снегу сроду столько не было.Иду по марту, как по небу,проваливаясь в облака.

Еще морочат нас морозы,но даль хрустально-голуба,и, как от первой папиросы,кружится дура-голова.

В моих глазах — мельканье марли.Ну что ж, метелица, бинтуй.Мы заблудились в этом марте.Не угодить бы нам в беду.

Я сто ночей не отдыхаю.Я слаще нежности не знал.Во сне теснит мое дыханьемокроволосая весна.

В ее святой и светлой замяти,в капели поздней и седойживу с открытыми глазами,как мне повелено судьбой.

Сосулинки залепетали,попались, звонкие, впросак,и голубыми лебедямисугробы плещутся в ручьях.

Я никуда отсель не съеду.Душа до старости вернахмельному таянью и свету,твоей волшебности, весна.

Знать, для того и Север был,и одиночество, и ливни,чтобы в тот март тебя внесли мнепушистой веточкой вербы.

Ну что мне выдумать? Ну чем мнешаги веселые вернуть?Не исчезай, мое мученье,еще хоть капельку побудь.

Мир полон обликом твоим.Он — налегке. Он с кручи съехал.Он пахнет солнышком и снегом,а в сердце буйство затаил.

<1962>

* * * На мой порог зима пришла{59},в окошко потное подула.Я стыну зябко и сутуло,грущу — и грусть моя грешна.

И то ли счастье, то ли сонна мой порог, как снег, упали,и пахнет милыми губамимое горящее лицо.

Я жарюсь в чертовых печах.(Как раз за лириков взялись там!)Я нищетой до дыр залистан.О, не читай меня, печаль.

Ты ж, юность, смейся и шали,с кем хочешь будь, что хочешь делай.Метелью праздничной и белойво мне шумят твои шаги.

Душе и сладко, и темно,ей не уйти и не остаться, —и трубы трепетные счастьяпо-птичьи плачут надо мной.

1962

* * * Все деревья, все звезды мне с детства тебя обещали{60}.Я их сам не узнал. Я не думал, что это про то.Полуночница, умница, черная пчелка печали,не сердись на меня. Посмотри на меня с добротой.

Как чудесно и жутко стать сразу такими родными!Если только захочешь, всю душу тебе отворю.Я твержу как пароль каждым звуком хмелящее имя,я тревожной порой опираюсь на нежность твою.

Не цветными коврами твой путь устилала усталость,окаянную голову северный ветер сечет.Я не встречусь с тобой. Я с тобой никогда не расстанусь.Отдохни в моем сердце, покуда стучится еще.

Задержись хоть на миг — ты приходишь с таким опозданьем.Пусть до смертного часа осветит слова и трудыкаждый жест твоих рук, обожженных моим обожаньем.Чудо жизни моей, я в долгу у твоей доброты.

1962

* * * Зову тебя, не размыкая губ{61}:— Ау, Лаура!..Куда ни скажешь, в пекло и в тайгупойду понуро.

Мне свет твой снится в дымке снеговой,текуч и четок.Я никогда, нигде и никогоне звал еще так.

Давным-давно, веселый и земной,я верил в чудо,но разминулось милое со мной.Мне очень худо.

И не страшна морская круговерть,не дорог берег.Не на крутых камнях я встречу смерть,а в добрых дебрях.

Исполню все, чего захочешь ты,правдив и целен,хоть Наши судьбы розны и чужды,как юг и север.

Прими ж привет от бывшего шутаи балагура.И пусть звучит у времени в ушах:— Ау, Лаура!..

<1962>

                  ОДА{62}

Так-сяк, и трезво, и хмельно,в кругу друзей сквозь жар и трепет,на службе, если дело терпит,в кафе, в троллейбусе, в кино,пока душа не обрекласьночному холоду и лени,смотрю на женские колени,не отводя упрямых глаз.

Земному воздуху верны,округлы, розовы, хрустальны,соблазна плод и парус тайны, —пред ними нет моей вины.Как на заморскую зарю —не веря в то, что это худо, —на жизни чувственное чудос мороза зимнего смотрю.

Сумы дорожные свалив,как мы смеемся, что мы шепчем,когда в колени ждущих женщинроняем головы свои.Весь шар земной, весь род людской,шута и гения — вначалеколени матери качалис надеждой, верой и тоской.

Природа женщины сама —стыдливость, жертвенность и шалость —в них упоительно смешалась,сводя художников с ума.Спасибо видящим очам!Я в греховодниках не значусь,но счастье мне дарила зрячесть,и я о том не умолчал.

Не представляю слаще лони, как на чудо Божье, пялюсь,как соком плод, как ветром парус,они наполнены теплом.Досталось мне и стуж, и гроз,но все сумел перетолочь их,когда, голея сквозь чулочек,лучило нежное зажглось.

Пусть хоть сейчас приходит смерть,приму любое наказанье,а если выколют глаза мне,я стану звездами смотреть.Они мне рай, они мне Русь, волчонком добрым льну и лащусь,уж сорок лет на них таращусь,а все никак не насмотрюсь.

1962

          ПАСТЕРНАКУ{63}

Твой лоб, как у статуи, бел,и взорваны брови.Я весь помещаюсь в тебе,как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,охаянным эхом,и плачу, как мальчик, что як тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыдо зримой утрате,что ты, у трех сосен зарыт,не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приходмудрец и ребенокуже никогда не прочтетмоих обреченных…

А ты устремляешься вдальи смотришь на ивы,как девушка и как водалюбим и наивен.

И меришь, и вяжешь навеквеселым обетом:— Не может быть злой человекхорошим поэтом…

Я стих твой пешком исходил,ни капли не косвен,храня фотоснимок один,где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запастревог и попоек.Смотрю поминутно на вас,люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчегослучается часто:чей дух от рожденья червон,тех участь несчастна?

Ужели проныра и дубэпохе угоден,а мы у друзей на видуиз жизни уходим.

Уходим о зимней поре,не кончив похода…Какая пора на дворе,какая погода!..

Обстала, свистя и слепя, стеклянная слякоть.Как холодно нам без тебясмеяться и плакать.

<1962>

            ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ{64}

Два огня светили в темень