Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

1967–1994

* * * Тебя со мной попутал бес{99}шататься зимней чащей,где ты сама была как лес,тревожный и молчащий.

В нем снег от денного теплалежал тяжел и лепок —и стыли ножки у тебяв ботиночках нелепых.

Мы шли По лесу наугад,навек, напропалую,и ни один не видел гад,как я тебя целую.

Дышал любимой на вискии молча гладил рукии задыхался от тоскии нестерпимой муки.

Нам быть счастливыми нельзя,а завтра будет хуже, —и лишь древесные друзьязаглядывали в души.

Да с лаской снежная пыльца,неладное почуяв,касалась милого лицаи горьких поцелуев.

1967

* * * На сердце красится боль и досада{100}.Милым лицом твоим весь озарясь,только с тобою изыйду из ада,Лиля Карась.

Прелесть примет твоих неуловима.Ты во спасенье мое родилась.С верой шепчу твое светлое имя,Лиля Карась.

Жизнь твою стиснули робость и жалостьстрахом беды повседневно казнясь,тайной мечтанья в ночах освежаласьЛиля Карась.

В шуме вражды беззащитен и страненлик твой иконный, но братством гордясь,рады деревья в бору, что сестра имЛиля Карась.

Кончатся сроки раздумий и странствий.Хватятся правнуки: как ты звалась?Встретимся травами. Шепотом: — Здравствуй,Лиля Карась.

Только с тобой, — до последней одышки,по бездорожию, злу не корясь, —в шапочке вязаной, в старом пальтишкеЛиля Карась.

А как уйду, от разлуки избавлен,горечью вея да прахом курясь,будем вовеки: Борис Чичибабин —Лиля Карась.

1967

* * * В январе на улицах вода{101},темень с чадом.Не увижу неба никогдасердцем сжатым.

У меня из горла — не слова —боли комья.В жизни так еще не тосковални по ком я.

Ты стоишь, как Золушка, в снегу,ножки мочишь.Улыбнись мне углышками губ,если можешь.

В январе не разыскать следов.Сны холонут.Отпусти меня, моя любовь,камнем в омут.

Мне не надо больше смут и бед,славы, лени.Тихо душу выдохну тебена колени.

Упаду на них горячим лбом.Ох, как больно!Вся земля — не как родильный дом,а как бойня.

В первый раз приходит Рождествов черной роли.Не осталось в мире ничего,кроме боли.

И в тоске, и в смерти сохранюотсвет тайны.Мы с тобой увидимся в раю.До свиданья.

1968

* * * И вижу зло, и слышу плач{102},и убегаю, жалкий, прочь,раз каждый каждому палачи никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,но до рассвета не дошел.Темно в душе от Божьих жал,хоть горсть легка, да крест тяжел.

Во сне вину мою несуи — сам отступник и злодей —безлистым деревом в лесужалею и боюсь людей.

Меня сечет Господня плеть,и под ярмом горбится плоть, —и ноши не преодолеть,и ночи не перебороть.

И были дивные слова,да мне сказать их не дано,и помертвела голова,и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль,и от меня отпрянул Боги раздавил меня, как моль,чтоб я взывать к нему не мог.

1968

                   КОЛОКОЛ{103}

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!И волю, и дождь в ликовании пью.Безумный звонарь, на твоей колокольнев ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,о как я боялся дороги окольной.А пращуры душу вдохнули в металли стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,да буду, как он, совестлив и мятежен.В нем кротость и мощь. И ваятель Микешинвсю Русь закатал в тот громовый клубок.

1968

* * * Когда взыграют надо мной{104}весны трагические трубы,мне вслед за ними поутру быи только при смерти домой.

Как страшно спать под мертвой кровлей,а не под ласковой листвой,и жить не мудростью людской,а счастья суетною ловлей.

Но держат шоры грошовые,служебно-паспортный режим,чтоб я остался недвижими все мы были неживые.

Вот почему, как в жар дождя,как ждут амнистии под стражей,я жду шагов твоих с утра уже,до крика к вечеру дойдя.

Свое дневное отработавзаради скудного куска,мы — должники твои, тоскапустынных лестничных пролетов.

Но уведи меня туда,где мир могуч, а травы пряны,где наши ноющие раныомоет нежная вода.

Там ряска сеется на заводьсквозь огневое решето,и мы возьмем с собой лишь то,что и в раю нельзя оставить.

Из всей древесности каштандостоин тысячи поклонов,а из прозаиков — Платонов,а из поэтов — Мандельштам.

Там дышит хмель и каплет сок,и, трав телесностью наполнясь,ты в них вдохнешь свою духовностьи станешь легкой, как цветок.

Там все свежо и озареннои ничему запрета нетнавеянному с детских летновеллами Декамерона.

Там все, что лесом прожито,хранит малюсенький кустарник,он не слыхал стихов бездарныхи разговоров ни про что.

Там пир всемирного братанья,и только люди — без корней.Так уведи меня скорейтуда, где все — добро и тайна.

1968

                                                                   Ф. КривинуЯ груз небытия вкусил своим горбом{105}:смертельна соль воды, смертельна горечь хлеба,но к жизни возвращен обыденным добром —деревьями земли и облаками неба.

Я стер с молчащих губ отчаянья печать,под нежной синевой забыл свои мученья.Когда не слышно слов, всему дано звучать,все связано со всем и все полно значенья.

И маску простоты с реальности сорвав,росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,как у священных книг, у желтоглазых травиграючи учусь безграмотной науке.

Из кроткой доброты и мудрого стыдакую свою броню, трудом зову забавыи тихо говорю: «Оставьте навсегдаотчаянье и страх, входящие сюда вы».

На благодарный пир полмира позову,навстречу счастью засвечу ресницы, —и ничего мне больше не приснится:и ад, и рай — все было наяву.

1968

* * * Как я ревную к мазку живописца{106},разуму резчика!Дай наготы твоей свежей напиться,Лиличка-реченька!

Век мой безжалостный, век мой высокий —дебри политики.Ты ж из дождей, из одежд, из осоки,щедрая, вытеки.

Чтобы рассудка насупленный берег,вставши над бездною,выдышал, вышептал в óблаках белыхнежность небесную.

Чтобы в разлуках не видеть ни зги бы —памятью вычертясь,снились твои волновые изгибы,струй переливчатость.

Чтобы, оживши от снов светоносных,чарами лечащих,в сердце вбирать твой возвышенный воздух,Лиличка-реченька.

1968

* * * Трепещу перед чудом Господним{107},потому что в бездушной ночиникого я не спас и не поднял,по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,золотей Мандельштамовых тайн.Не меня б тебе знать, и не мне быза тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,истомленный твоей красотой, —как мне горько, что я не достоин,как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,колокольной телесности свет?В том, что я этой радостью полнюсь,ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,но храню твоей нежности звон,что, быть может, одна и бессмертнана погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.Ты — как дождь от лица до подошв.Я тебя никогда не постигну,но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну,что свой крест не умею нести,и за стыд мой, за гнутую спинуи за малый талант мой — прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,будь что будет, лишь ты не оставь,ты — мой свет, ты — мой розовый воздух,смех воды поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,а когда все покровы сняты,сердце падает, изнемогая,от звериной твоей красоты.

1968

           ВЕСЕННИЕ СТАНСЫ{108}

                          1Над всей землей — ласкающая высь.Зато зимой я весь мольба: «Явись!»Весна нисходит к любящим с высоти всех живых от холода спасет.

                         2Как с губ ребенка первые слова,пробилась тонко первая трава,спросонок почки щурятся с ветвей,и самый свет становится светлей.

                         3В последний раз мы печку разожжем.Еще деревья дремлют нагишом,но даже корни чувствуют весну —и с ними я все ночи не засну.

                         4В моей руке любимая рука.Да будет ей любовь моя легка.Возьми, весна, и нас в одно свяжи,чтоб стали дни просторны и свежи.

                        5Я прожил годы в горе и тоске,бросал на ветер, строил на пескеи заплатил всей мукою земной,чтоб в этот час она была со мной.

                        6Цветами рощ, каменьями морейпестро жилье возлюбленной моей,скворечня муз, где прозы шум и лязгнам не слышны среди стихов и ласк.

                        7Лети, душа, за солнышком в зенит!Пусть каждый шаг о радости звенити длится сон, и слышу горный зовпод белый звон святых колоколов.

                        8Весна нисходит, землю веселя.Ее призыв услышала земля.О, как еще ей зябко по утрам,но свет влечет, и смысл его упрям.

                        9Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,сто раз коснуться милого бедраи по весне морозною зарейв блаженном сне на родине зарой.

1968

* * * Еще недавно ты со мной{109},два близнеца в страде земной,молились морю с Карадага.Над гулкой далью зрел миндаль,мой собеседник был Стендаль,а я был радостный бродяга.

И мир был только сотворен,и белка рыжим звонаремнад нами прыгала потешно.Зверушка, шишками шурша,видала, как ты хороша,когда с тебя снята одежда.

Водою воздух голубя,на обнаженную тебясмотрела с нежностью Массандра,откуда мы, в конце концов,вернулись в горький край отцов,где грусть оставили назавтра.

Вся жизнь с начала начата,и в ней не видно ни черта,и распинает нищетапо обе стороны креста нас, —и хочется послать на «ё»народолюбие мое,с которым все же не расстанусь.

Звезда упала на заре,похолодало на дворе,и малость мальская осталась:связать начала и концы,сказать, что все мы мертвецы,и чаркой высветлить усталость.

Как ни стыжусь текущих дней,быть сопричастником стыдней, —ох, век двадцатый, мягко стелешь!Освобождаюсь от богов,друзей меняю на врагови радость вижу в красоте лишь.

Ложь дня ко мне не приросла.Я шкурой вызнал силу зла,я жил, от боли побелевший,но злом дышать невмоготутому, кто видел наготутвою на южном побережье.

1968

   А. И. СОЛЖЕНИЦЫНУ{110}

Изрезан росписью морщин,со лжою спорит Солженицын.Идет свистеж по заграницам,а мы обугленно молчим.

И думаем: «На то и гений,чтоб быть орудием добра, —и слава пастырю пера,не убоявшуся гонений!..»

В ночи слова теряют вес,но чин писателя в Россииза полстолетия впервыеон возвеличил до небес.

Чего еще ему бояться,чьи книги в сейфах заперты,кто стал опорой добротыи ратником яснополянца,

кто, сроки жизни сократив,раздавши душу без отдарства,один за всех — на государство,казенной воле супротив?

Упырствуют? А ты упорствуйс ошметком вольности в горстии дружбой правнуков сластисвой хлеб пророческий и черствый.

Лишь об одном тебя молюв пылу, боюсь, что запоздалом:не поддавайся русохвалам,на лесть гораздым во хмелю.

Не унимайся, сын землицын,во лбы волнение вожги!В Кремле артачатся вожди.Творит в Рязани Солженицын.

И то беда, а не просчет,что в скором времени навряд лислова, что бременем набрякли,Иван Денисович прочтет.

<1969>

       СОЖАЛЕНИЕ{111}

Я грех свячу тоской.Мне жалко негодяев —как Алексей Толстойи Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных днейи суетной удачи:их сущность тем бедней,чем видимость богаче.

Их сок ушел в песок,чтоб, к веку приспособясь,за лакомый кусокотдать талант и совесть.

Их светом стала тьма,их ладом стала заметь,но им палач — саматревожливая память.

Кто знает, сколько раз,возвышенность утратив,в них юность отрекласьот воздуха и братьев.

Как страшно быть шутомна всенародных сценах —и вызывать потомбезвинно убиенных.

В них роскошь языка —натаска водолея —судила свысокаПлатонова Андрея.

(О нем, чей путь тернист,за чаркою растаяв,«Какой же он стилист?» —обмолвился Катаев.)

Мне жаль их все равно.Вся мера их таланта —известная давнословесная баланда.

Им жарко от наград,но вид у них отечен,и щеки их горятот призрачных пощечин.

Безжизненные пни,разляписто-убоги,воистину они —знамение эпохи…

Я слезы лью о двух,но всем им нет предела,чей разложился духскорей, чем плоть истлела

и умерло Лицо,себя не узнавая,под трупною ленцойльстеца и краснобая.

<1969>

* * * Жизнь кому сито, кому решето{112}, —всех не помилуешь.В осыпь всеобщую Вас-то за что,Осип Эмильевич?..

1969

* * * Цветы лежали на снегу{113},твое лицо тускнело рядом, —и лишь дыханием и взглядомя простонать про то смогу.

Был воздух зимний и лесной,как дар за годы зла и мрака,была могила Пастернакаи профиль с каменной слезой.

О счастье, что ни с кем другим не шел ни разу без тебя я,на строчки бережно ступая,по тем заснежьям дорогим.

Как после неуместен былобед в полупарадном стиле,когда еще мы не остылиот пастернаковской судьбы…

Звучи, поэзия, звучи,как Маяковский на Таганке!О три сосны — как три цыганки,как три языческих свечи…

Когда нам станет тяжело,ты приходи сюда погреться,где человеческое сердцеи под землей не зажило.

Чужую пыль с надгробья смой,приникни ртом к опальной ране,где я под вещими ветрамишумлю четвертою сосной.

1969

* * * Куда мне бежать от бурлацких замашек?{114}Звенят небеса высоко.На свете совсем не осталось ромашеки синих, как сон, васильков.

Отдай мою землю с дождем и рябиной,верни мне березы в снегу.Я в желтые рощи ушел бы с любимой,да много пройти не смогу.

Лишь воздух полуночи мой собеседник.Сосняк не во сне ли возник?Там серый песок, там чабрец и бессмертник,там дикие звезды гвоздик.

Бросается в берег русалочья брага.Там солнышком воздух согрет.И сердце не вспомнит ни худа, ни блага,ни школьных, ни лагерных лет.

И Вечность вовек не взойдет семицветьемв загробной безрадостной мгле.И я не рожден в девятьсот двадцать третьем,а вечно живу на земле.

Я выменял память о дате и годена звон в поднебесной листве.Не дяди и тети, а Данте и Гетесо мной в непробудном родстве.

1969

* * * Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю{115} —молиться молюсь, а верить — не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,я сызмала Разину струги смолил.Россия русалочья, Русь скоморошья,почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбамзадор пропивала, порядок кляла, —и кто из достойных тобой не погублен,о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости ни бескорыстью,и зря о твоем же добре лепеталдождем и ветвями, губами и кистьювлюбленно и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,шептала арапу: кровцой полечи.Уж как тебя славили добрые люди —бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,под горло подступит — и то не смогу.Мне кровь заливает морозные веки.Я Пушкина вижу на жженом снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.Не мой ли, не мой ли приходит черед?Но нет во мне грусти и нет во мне страха.Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,и мне в этой жизни не будет защит,и я не уйду в заграницы, как Герцен,судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969

* * * Больная черепаха{116} —ползучая эпоха,смотри: я — горстка праха,и разве это плохо?

Я жил на белом светеи даже был поэтом, —попавши к миру в сети,раскаиваюсь в этом.

Давным-давно когда-топод песни воровскиея в звании солдатабродяжил по России.

Весь тутошний, как Пушкинили Василий Теркин,я слушал клеп кукушкини верил птичьим толкам.

Я — жрец лесных религий,мне труд — одна морока,по мне, и Петр Великийне выше скомороха.

Как мало был я добрымхоть с мамой, хоть с любимой,за что и бит по ребрамсудьбиной, как дубиной.

В моей дневной одышке,в моей ночи бессонноймне вечно снятся вышкинад лагерною зоной.

Не верю в то, что руссылюбили и дерзали.Одни врали и трусыживут в моей державе.

В ней от рожденья каждыйжелезной ложью мечен,а кто измучен жаждой,тому напиться нечем.

Вот и моя жаровнейрассыпалась по рощам.Безлюдно и черно в ней,как в городе полнощном.

Юродивый, горбатенький,стучусь по белу свету —зову народ мой батенькой,а мне ответа нету.

От вашей лжи и лютидо смерти не избавлен,не вспоминайте, люди,что я был Чичибабин.

Уже не быть мне Борькой,не целоваться с Лилькой,опохмеляюсь горькой.Закусываю килькой.

1969

        ПРОКЛЯТИЕ ПЕТРУ{117}

Будь проклят, император Петр,стеливший душу, как солому!За боль текущего быломупора устроить пересмотр.

От крови пролитой горяч,будь проклят, плотник саардамский,мешок с дерьмом, угодник дамский,печали певческой палач!

Сам брады стриг? Сам главы сек!Будь проклят, царь-христоубийца,за то, что кровию упитьсяни разу досыта не смог!

А Русь ушла с лица землив тайнохранительные срубы,где никакие душегубыее обидеть не могли.

Будь проклят, ратник сатаны,смотритель каменной мертвецкой,кто от нелепицы стрелецкойнатряс в немецкие штаны.

Будь проклят, нравственный урод,ревнитель дел, громада плоти!А я служу иной заботе,а ты мне затыкаешь рот.

Будь проклят тот, кто проклял Русь —сию морозную Элладу!Руби мне голову в наградуза то, что с ней не покорюсь.

1970

             ТАЛЛИНН{118}

У Бога в каменной шкатулкеесть город темной штукатурки,испорошившейся на треть,где я свое оставил сердце —не подышать и насмотреться,а полюбить и умереть.

Войдя в него, поймете сами,что эти башенки тесалидля жизни, а не красоты.Для жизни — рынка заварушка,и конной мельницы вертушка,и веры тонкие кресты.

С блаженно-нежною усмешкойя шел за юной белоснежкой,былые горести забыв.Как зябли милые запястья,когда наслал на нас ненастьесвинцово-пепельный залив.

Но доброе средневековьедарило путников любовью,как чудотворец и поэт.Его за скудость шельмовали,а все ж лошадки жерновамимололи суету сует…

У Бога в каменной шкатулкеесть жестяные переулки,домов ореховый расколв натеках смол и стеаринаи шпиль на ратуше старинной,где Томас лапушки развел.

За огневыми витражамипылинки жаркие дрожалии пел о Вечности орган.О город готики Господней,в моей безбожной преисподнейменя твой облик настигал.

Наверно, я сентиментален.Я так хочу вернуться в Таллинни лечь у вышгородских стен.Там доброе средневековьеколдует людям на здоровье —и дух не алчет перемен.

Сентябрь 1970

* * * С далеких звезд моленьями отозван{119},к земле прироси с давних пор живет в лесу литовскомИисус Христос.

Знобят дожди его нагое тело,тоскуют с ним,и смуглота его посеверелаот здешних зим.

Его лицо знакомо в каждом доме,где видят сны,но тихо стонут нищие ладонив кору сосны.

Не слыша птиц, не радуясь покоюлесных озер,он сел на пень и жалобной рукоющеку подпер…

Я в ту страну лесную и речнуюво сне плыву,но все равно я ветрено ревнуюк нему Литву.

Он там сидит на пенышке сосновомпод пенье ос,и до сих пор никем не арестовансмутьян Христос.

Про черный день в его крестьянской торбепяток сельдей.Душа болит от жалости и скорбиза всех людей.

Ему б — не ложь словесного искуса,молву б листвы…Ну как же вы не видели Иисусав лесах Литвы?

1970

* * * Месяц прошел и год, десять пройдет и сто{120}, —дышит — поет внизу море в барашках белых.Ласточкино гнездо, Ласточкино гнездо —нежного неба зов, южного моря берег.

Прожитых дней печаль стихла и улеглась.Чайки сулят покой. Звездно звенят цикады.Близким теплом души, блеском любимых глазв Ласточкином гнезде так неземно тиха ты.

Наши сердца кружит солнца и моря хмель,память забыла все горести и ненастья.Почка лозы святой — пушкинская свирель —путников вновь свела в замке добра и счастья.

Сладостно-солона вечная синева,юность ушла в туман на корабле прошедшем.«Ласточкино гнездо» — ласковые слова,те, что не раз, не два мы в тишине прошепчем.

Как за волной волна, тайне душа верна.Спят за горой гора в свете от кипарисов.Давние времена, славные имена,как ветровой привет и как заветный вызов.

Стань для меня с тобой памятью и звездой,где, как веков настой, море шумит в пещерах,Ласточкино гнездо, Ласточкино гнездо —нежного неба зов, южного моря берег.

1970

* * * Деревья бедные, зимою черно-голой{121}что снится вам на городском асфальте?Сквозь сон услышьте добрые глаголы,моим ночам свою беду оставьте.

Взмахнув ветвями, сделайтесь крылаты,летите в Крым, где хорошо и южно,где только жаль, что не с моей зарплаты,а то и нам погреться было б нужно.

Морозы русские, вы злее, чем монголы,корней не рушьте, сквозь кору не жальте…Что может сниться вам зимою черно-голой,деревья бедные, на городском асфальте?

1971

* * * Дай вам Бог с корней до крон{122}без беды в отрыв собраться.Уходящему — поклон.Остающемуся — братство.

Вспоминайте наш снежокпосреди чужого жара.Уходящему — рожок.Остающемуся — кара.

Всяка доля по уму:и хорошая, и злая.Уходящего — пойму.Остающегося — знаю.

Край души, больная Русь, —перезвонность, первозданность(с уходящим — помирюсь,с остающимся — останусь) —

дай нам, вьюжен и ледов,безрассуден и непомнящ,уходящему — любовь,остающемуся — помощь.

Тот, кто слаб, и тот, кто крут,выбирает каждый между:уходящий — меч и труд,остающийся — надежду.

Но в конце пути сияйпо заветам Саваофа,уходящему — Синай,остающимся — Голгофа.

Я устал судить сплеча,мерить временным безмерность.Уходящему — печаль.Остающемуся — верность.

1971

ПАМЯТИ А. ТВАРДОВСКОГО{123}

Вошло в закон, что на Русипри жизни нет житья поэтам,о чем другом, но не об этому черта за душу проси.

Но чуть взлетит на волю дух,нислягут рученьки в черниле,уж их по-царски хоронили,за исключеньем первых двух.

Из вьюг, из терний, из оков,из рук недобрых, мук немалыхнарод над миром поднимал ихи бережно, и высоко.

Из лучших лучшие словаон находил про опочивших,чтоб у девчонок и мальчишексто лет кружилась голова.

На что был загнан Пастернак —тихоня, бука, нечестивец,а все ж бессмертью причастилисьи на его похоронах…

Иной венец, иную честь,Твардовский, сам себе избрал ты,затем чтоб нам хоть слово правдыпо-русски выпало прочесть.

Узнал, сердечный, каковыплоды, что муза пожинала.Еще лады, что без журнала.Другой уйдет без головы.

Ты слег, о чуде не моля,за все свершенное в ответе…О, есть ли где-нибудь на светеРоссия — родина моя?

И если жив еще народ,то почему его не слышнои почему во лжи облыжноймолчит, дерьма набравши в рот?

Ведь одного его любя,превыше всяких мер и правил,ты в рифмы Теркина оправил,как сердце вынул из себя.

И в зимний пасмурный денек,устав от жизни многотрудной,лежишь на тризне малолюдной, как жил при жизни одинок.

Бесстыдство смотрит с торжеством.Земля твой прах сыновний примет,а там Маршак тебя обнимет,«Голубчик, — скажет, — с Рождеством!..»

До кома в горле жаль того нам,кто был эпохи эталоном —и вот, унижен, слеп и наг,лежал в гробу при орденах,

но с голодом неутоленным, —на отпеванье потаенномкуда пускали по талонамна воровских похоронах.

1971

       СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ{124}

Ты нам во славу и в позор,   Сергей Есенин.Не по добру твой грустен взор   в пиру осеннем.

Ты подменил простор земной   родной халупой;не то беда, что ты хмельной,   а то, что глупый.

Ты, как слепой, смотрел на свет   и не со зла ведьхотел бы славить, что не след   поэту славить.

И, всем заветам вопреки,   как соль на раны,ты нес беду не в кабаки,   а в рестораны.

Смотря с тоскою на фиал —   еще б налили, —с какой ты швалью пропивал   ключи Марии.

За стол посаженный плебей —   и ноги на стол, —и баб-то ты любил слабей,   чем славой хвастал.

Что слаще лбу, что солоней —   венец ли, плаха ль?О, ресторанный соловей,   вселенский хахаль!

Ты буйством сердца полыхал,   а не мечтами,для тех, кто сроду не слыхал   о Мандельштаме.

Но был по времени высок,   и я не Каин —в твой позолоченный висок   не шваркну камень.

Хоть был и неуч, и позер,   сильней, чем ценим,ты нам и в славу, и в позор,   Сергей Есенин.

1971

* * * До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко{125} —через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной,по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной,где печаль сентябрей собирает в полях молоко.

На могиле Ахматовой надписи нет никакой.Ты к подножью креста луговые цветы положила,а лесная земля крестный сон красотой окружила,подарила сестре безымянный и светлый покой.

Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра,дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек.В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричекгород белых ночей, город Пушкина, город Петра.

Облака в вышине обрекают злотворцев еена презренье веков, и венчаньем святого елеядышат сосны над ней. И победно, и ясно белея,вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие.

У могилы Ахматовой скорби расстаться порас горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки,к ней в бессмертной любви протянул запоздалые рукигород черной беды, город Пушкина, город Петра.

1972

         ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ           В НАЧАЛЕ СЕМИДЕСЯТЫХ{126}

О Господи, подай нам всем скончаться за годдо часа, как Китай пойдет войной на Запад.

Для напасти такой, что вскорости накатит,ни Дантов и ни Гой у вечности не хватит.

Исполнится с лихвой пророчество рязанца:над Русью и Литвой удары разразятся.

Прислушайся к земле в ознобе и тревоге:беда уже в седле и страх уже в дороге.

Нашествие скотин с головками из воска,как будто бы с картин Иеронима Босха.

Голодная орда, чьи помыслы кровавы,растопчет города греховности и славы.

Ничто не оградит от кольев и укусовкричащих Афродит и стонущих Иисусов.

Когда свершится суд, под клики негодяевв один костер пойдут и Ленин, и Бердяев.

Горами мертвых тел обрушится эпоха,и тем, кто уцелел, равно придется плохо.

О дьвол, чем поишь? Никто так не поил нас.В развалинах Париж, Флоренция и Вильнюс.

Весь мир пойдет на снедь для той орды бродячей,да так, что даже смерть покажется удачей.

С изысканностью мук Европе спорить нечем:слыхали, чтоб бамбук рос в теле человечьем?

В кишку воткни, ловчась, и боль навив мотками,по сантиметру в час пойдет вгрызаться в ткани.

И желтый сатана с восточною усмешкойподнимется со дна над жизнью головешкой…

Рекомая беда, венчающая сцена,вот не скажу когда, но будет непременно.

А чтоб не думал ты, что я пекусь о малом,свои — желтым-желты по нынешним журналам.

Там, кровью обагрен, шлет вязкие повесткина дружеский погром Петруша Верховенский.

Воздев на шею крест и всю родню прирезав,на гноище воскрес кровавейший из бесов.

История, тю-тю! Кончайте ваши пренья,а умников — к ногтю, земле для удобренья.

Что сеял — то пожни: мы разве были добрыми?О Боже, ниспошли хотя б скончаться вовремя.

О Господи, подай нам всем подохнуть за годдо часа, как Китай навалится на Запад.

1972

* * * Улыбнись мне еле-еле{127},что была в раю хоть раз ты.Этот рай одной неделиназывался Саулкрасты.

Там приют наш был в палаткеу смолистого залива,чьи доверчивы повадки,а величие сонливо.

В Саулкрасты было небов облаках и светлых зорях.В Саулкрасты привкус хлебабыл от тмина прян и горек.

В Саулкрасты были сосны,и в кустах лесной малиныбыли счастливы до слез мы,оттого что так малы мы.

Там встречалася не раз наммавка, девочка, певунья,чье веселым и прекраснымбыло детское безумье.

В ней не бешеное пламя,не бессмысленная ярость, —разговаривала с пнями,нам таинственно смеялась…

С синим небом белый парусзанят был игрою в прятки,и под дождь нам сладко спалосьв протекающей палатке.

Нам не быть с мечтой в разлуке.На песок, волна, плесни-ка,увлажни нам рты и рукивместо праздника, брусника.

Мы живем, ни с кем не ссорясь,отрешенны и глазасты.Неужели мы еще разне увидим Саулкрасты?

1972

             РИГА{128}

Как Золотую Книгув застежках золотых же,я башеннуюРигу читаю по-латышски.

Улыбкой птицеликойсмеется сквозь века мнецаревна-горемыкаиз дерева и камня.

Касавшиеся Ригипокоятся во прахе —кафтаны и вериги,тевтоны и варяги.

Здесь край светловолосых,чье прошлое сокрыто,но в речи отголосоксвященного санскрита.

Где Даугава катитраскатистые воды,растил костлявый прадедцветок своей свободы.

Он был рыбак и резчики тешил душу сказкой,а воду брал из речекс кувшинками и ряской.

Служа мечте заслоном,ладонью меч намацав,бросал его со звономна панцири германцев.

И просыпалась Рига,ища трудов и споров,от птиц железных крикана остриях соборов…

А я чужой всему здесь,и мне на стыд и завистьчужого сна дремучесть,чужого сада завязь.

Как божия коровка,под башнями брожу я.Мне грустно и неловкосмотреть на жизнь чужую.

Как будто бы на Сене,а может быть, на Рейнедуши моей спасенье —вечерние кофейни.

Вхожу горбат и робок,об угол стойки ранюсьи пью из темных стопок,что грел в ладонях Райнис…

Ушедшему отсюдаскитаться и таитьсязапомнится как чудобалтийская столица.

И ночью безнебеснойуслышим я и Лиля,как петушок железныйзовет зарю со шпиля.

Гори, сияй, перечь-касудьбе — карге унылой,янтарное колечкона пальчике у милой.

Да будут наши речисветлы и нелукавы,как розовые свечипред ликом Даугавы.

1972

                БАХ   В ДОМСКОМ СОБОРЕ{129}

Светлы старинные соборы.В одном из них по вечерамсиял и пел орган, которыйбыл сам похож на Божий храм.

И там, воспряв из тьмы и праха,крылами белыми шурша,в слезах провеивала Бахамиротворящая душа.

Все лица превращались в лики,все будни тлели вдалеке,и Бах не в лунном парике,а в звездном звоне плыл по Риге.

Он звал в завременную дальот жизни мелочной и рьянойи обволакивал печальсветлоулыбчивой нирваной.

И мы, забыв про плен времен,уняв умы, внимали скопно,как он то жаловался скорбно,то веселился, просветлен.

Мы были близкие у близких,и в нас ни горечи, ни лжи,и светом сумерек латвийскихпросвечивали витражи.

И развевался светлый саванпод сводами, где выше горсиял и пел орган, и сам онбыл как готический собор.

1972

* * *