Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

Знамение.

Платон Андреевич знал, что доклад придется делать в трудной обстановке, что ему нечего рассчитывать на сочувственное внимание, а внимание это, наоборот, будет настороженным, таящим протест, готовым в любой момент прорваться наружу.

Хохлов знал все это заранее и, готовя свой доклад, старался быть предельно самокритичным.

Он не слагал с себя ответственности за то, что в течение последних лет геологическая разведка велась лишь на одном направлении, на одной ограниченной площади — на Лыжской гряде. Ни для кого не было секретом, что поначалу Лыжский пятачок дал обнадеживающие результаты: несколько нефтяных фонтанов. Площадь признали перспективной. Под этот пятачок были ассигнованы миллионы, лыжская нефть была наперед учтена в государственном плане.

К сожалению, Лыжское месторождение пока (Хохлов, говоря о Лыже, подчеркнул это «пока») не оправдало надежд, не окупило вложенных денег.

И кроме того, усилия, сконцентрированные там, на долгое время отвлекли внимание геологической службы от других перспективных площадей.

Это необходимо признать, как ни горько такое признание. Однако…

Его рассуждения ни на шаг не отклонялись от фактов, а выводы были беспощадны прежде всего к самому себе. Только это могло, по мысли Платона Андреевича, обезоружить самых яростных оппонентов, избавить прения от дешевки личных выпадов и направить весь ход совещания в доброе русло.

С этой целью еще накануне он вычеркнул всю вводную часть доклада, где кратко излагалась история северной нефти, прослеживался нелегкий путь становления хозяйства и воздавалось должное заслугам людей, посвятивших этому делу полжизни.

И теперь он уже клял себя, убедившись, что жертва не оценена и не принята: то, что он, скорбя и колеблясь, перекрестил карандашом в докладе, его слушатели с восхитительной легкостью выбросили вообще из своей памяти, будто ничего такого и не было, хотя оно и касалось почти каждого из них.

А ведь было! И об этом, очевидно, все же следовало вспомнить. О нефтяной лихорадке, потрясшей этот край в предреволюционные годы, об отчаянных попытках взять эту нефть, обернувшихся банкротством, бесчестьем и гибелью. О памятной записке, поданной Ленину скромным служащим Моссовета. О том, как сюда пробилась первая геологическая экспедиция — по еще не остывшим следам англичан и белой гвардии. Как разбурили тайгу. И главное — о том, как в сорок втором году, когда немцы взяли Моздок и блокировали Грозный, эта северная нефть помогла воюющей стране выстоять, выжить…

Но сейчас все это оказалось вынесенным за скобки, как само собой разумеющееся, общеизвестное и не имеющее прямого отношения к повестке дня.

А осталось другое. Тягостные неудачи последних лет. Плановые и неплановые убытки.

Да, Хохлов был предельно суров и откровенен в оценке создавшегося положения.

Чего же еще от него хотели?

Чтобы он предался сейчас самобичеванию? Стучал кулаками в грудь и утробным голосом каялся с трибуны? Но ведь это, право же, и никчемно и пошло…

А может быть, сказывалась жажда определенных сенсаций? Вот бы, дескать, сейчас в самый раз выдать что-либо с перчиком. Ведь он, оратор, пока и словом не обмолвился о культе личности, о восстановлении норм…

Но при чем здесь это?

Платон Андреевич был прежде всего ученым. Он работал в области геологии, которая, увы, пока не принадлежит к разряду точных наук. Если он и ошибался, то эти ошибки относились именно к геологии, а не к чему-либо еще. И кстати, он не всегда ошибался: немало действующих нефтяных месторождений страны связано с его, Хохлова, уважаемым именем. И если ему покуда не удалось доказать высокой перспективности Лыжи, то никто не доказал и обратного…

— Можно не сомневаться, товарищи, что наши затруднения носят временный характер. Сейчас от нас требуются общие, коллективные усилия, чтобы преодолеть эти затруднения, исправить допущенные ошибки и сосредоточить все внимание на решении конкретных задач. Критика должна быть прежде всего конструктивной…

Он закруглялся. Оставалась еще страница — о недавней сессии и запуске космического спутника с собакой на борту. Все то, чем полагается заканчивать солидный доклад. Но Хохлову показалось, что сейчас это прозвучит кощунственно и нелепо. Да и часы, лежавшие перед ним на пюпитре, подсказали, что регламент давно исчерпан.

Собрав бумаги, он зашагал прочь от трибуны.

Аплодисментов не было. Впрочем, на подобных совещаниях аплодировать как-то и не принято.

Сосед по президиуму пожал ему руку — но эдак незаметно, под столом. Председательствующий объявил перерыв.

Как и ожидал Платон Андреевич, первым в списке выступающих значился Гаджиев из геофизического треста.

Он ринулся в бой со всей необузданностью темперамента, с первой же фразы сбившись на крик, на гортанный бакинский акцент, незаметный обычно.

По совести говоря, ему, Гаджиеву, вовсе не надо было строить свою речь на гневных обвинениях в адрес управления и самого главного геолога. Будь он немного сдержанней, будь он чуть-чуть хитрей, он сумел бы нанести удар, не обмолвясь ни одним бранным словом и даже попросту игнорируя все только что сказанное докладчиком.

Ему достаточно было поведать совещанию о первых итогах разведки в Югыдской депрессии. Именно там, на новых площадях, сейсмикам недавно удалось обнаружить отличные структуры. Взрывные волны, отраженные недрами, указали, что там, в глубине, изогнулись гигантские чаши пластов, а в таких чашах почти всегда скапливается нефть. Математический анализ был точен, и цифры обнадеживали. Там, на Югыде, разведочные скважины уже выдали на-гора нефть.

И это било прямо по Хохлову: он слишком долго медлил с выходом на новые площади и слишком долго не давал разведчикам прощупать Югыд.

Впрочем, Платон Андреевич сам только что повинился в этом.

Но Гаджиев будто позабыл о своем детище, о Югыде. С яростью быка, которому показали красную тряпку, он набросился на тот раздел доклада, где говорилось о доразведке Лыжской гряды.

— Когда я опять… когда я опять двадцать пять слышу об этом районе, то я говорю… я говорю: давайте! Давайте и дальше бурить на Лыже — одну, три, десять скважин. Но только для того, чтобы навсегда развеять миф о перспективности этой площади, придуманный товарищем Хохловым. Чтобы раз и навсегда похоронить Лыжу!..

Задохнувшись, он оттянул ворот рубахи.

— И чтобы, покинув без сожаления этот каменный мешок, мы могли выйти на большой простор, где — я уверен — нас ждет успех!

Зал грохнул аплодисментами. Хотя на подобных совещаниях как-то не принято аплодировать. Вокуев, сидевший в центре президиума, оторвал руки от зеленого сукна и внятно, хотя и не очень бурно, похлопал в ладоши: вероятно, он считал неразумным противостоять стихийному мнению большинства, во всяком случае обнаруживать это. Покосившись на секретаря обкома, зааплодировали и сидевшие с ним рядом. Платон Андреевич, поразмыслив, тоже сделал несколько вежливых хлопков: было глупо остаться в одиночестве.

Затем на трибуне появился Петряев. Вот уж это действительно оказалось полной неожиданностью.

Петряев одиннадцать лет проработал в отделе, подчиненном Хохлову, и лишь месяца два назад его проводили на пенсию, одарив от месткомовских щедрот настольными часами с боем. Этот старый инженер был исполнителен, в возникавших порой служебных спорах всегда брал сторону главного геолога и относился к нему с таким очевидным подобострастием, что Платону Андреевичу, хотя он и не любил подхалимов, это все же льстило.

И вот сейчас, потоптавшись и покашляв, он расшнуровал канцелярскую папку серого картона и негромко заговорил.

То есть он не говорил, а читал. И читал не свое, а чужое. Он перелистывал аккуратно подшитые газетные вырезки, уже пожелтевшие от времени, на которых даже издали были заметны жирные отчерки красного карандаша. Это были статьи Платона Андреевича Хохлова, опубликованные в центральной и местной прессе, всякие интервью, которые он давал корреспондентам. Как правило, к нему обращались за этим в кануны различных празднеств и круглых дат, поэтому тон их был несколько приподнят: «рапортуя стране…», «добились серьезных успехов», «…на главном направлении поисков», — ну, как водится в таких случаях.

Платон Андреевич и сам хранил эти газеты как справочное подспорье для своих фундаментальных научных работ и, пожалуй, из некоторого тщеславия.

Но, как он сразу почуял, собрание инженера Петряева было куда более полным и систематизированным. Выдергивая цитату за цитатой, увязывая их в зловещей последовательности либо сталкивая в нелепом противоречии, подмечая и акцентируя разнобой цифр, вполне естественный, если учесть протяженность времени, используя неточность формулировок и даже явные опечатки, он создавал впечатляющую и целостную картину.