Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

Некоторое время Тедди объясняется с пунктом управления полетов, потом летит по компасу к следующей радиостанции. А я задерживаю черную занавеску между ним и собой, чтобы не ослепить его, когда включу в кабине свет, так как в облаках очень темно. Неспокойный полет. Самолет все время проваливается или плывет. Мы разговариваем через занавеску.

— Мне очень жаль, — говорит Тедди, — не имею права лететь выше. Много движения над нами.

— Мне все равно.

— В баре есть коньяк и виски.

— Да, я возьму немного, — говорю я, поднимаюсь с места и открываю бар, который находится в кабине. Здесь стоят бутылки и бокалы, закрепленные железными кольцами. Есть даже емкость с кусочками льда. Такой замечательный все-таки у меня отец, который держит мою мать под плетью дорогой тети Лиззи, который надул ФРГ на двенадцать с половиной миллионов марок. Я делаю глоток, опять сажусь за спиной Тедди и жду, когда он заговорит с новой радиостанцией. Потом сам беру микрофон.

— Тедди…

— Да?

Я не спрашиваю его, хочет ли он тоже немного выпить, он никогда не пьет во время полета. Я спрашиваю:

— Что случилось в Люксембурге?

Его голос я слышу в своих наушниках:

— Я… я не хотел бы об этом говорить, господин Оливер.

— Тетя Лиззи — королева, да?

— Действительно…

— А моя мать опять в санатории. Уже шесть недель! Как долго она будет там на этот раз?

— Врачи позаботились, господин Оливер. Уважаемая госпожа становится все тише, все печальнее. Она так мало говорит.

Браво, тетя Лиззи, желаю счастья, тетя Лиззи, поздравляю, дорогая тетушка! За твое здоровье! За то, чтобы ты когда-нибудь сдохла, медленно, медленно.

Я выпиваю свой бокал, снова наливаю себе спиртное и смотрю на облака, сквозь которые мы летим. Они совсем темные. Время от времени Тедди говорит с наземными станциями.

Моя мать…

Я не хочу сейчас думать о ней, так как мне сразу становится грустно. Я должен что-то сделать. Напиться я не могу и не хочу. Разговаривать с Тедди? Он должен вести самолет по курсу, и ему нужна спокойная обстановка.

Читать!

Я решил посмотреть книгу, которую господин Лорд передал со мной моему отцу. Итак, я вынимаю из дорожной сумки «Дюбук», открываю пожелтевшие страницы.

«Первое действие

Перед подъемом занавеса вдалеке в полнейшей темноте слышится тихое, мистическое пение:

Почему, почему

Падает душа

С самых больших высот

Так низко на землю?

В падении есть возвышение,

Поверженные души вновь возвышаются…

Занавес медленно поднимается.

Мы видим деревянный молитвенный дом с очень старыми, почерневшими от времени стенами. Одно бревно подпирает два кола. Над этим бревном над хорами висит медный светильник. Кафедра для чтения Торы покрыта темным покрывалом…»

Читаю дальше, перелистываю страницы. «Бонанца» летит через облака, беременные снегом, и падает в воздушные ямы вновь и вновь. Я пью свой виски, листаю страницы и слышу голос Тедди:

— Редхэа семь… Редхэа семь… это Два-один-один-один-ноль…

Я читаю:

«Ханан (тихо, но уверенно): Нельзя бороться против грехов, но следует их уменьшать так, как золотых дел мастер в сильном пламени очищает золото, как крестьянин удаляет плохие зерна, так должны очищаться от скверны. Грехи для того, чтобы в них оставалось лишь святое».

— Okay, Redhair seven, okay… following your instructions…[50]

«Хеннох (изумленно): Святость в грехе — как это сочетается?

Ханан: Все созданное имеет искру Божью.

Хеннох: Но грех творится ведь не от Бога, а от злых сил!

Ханан: А кто сотворил злые силы? Тоже Бог!»

Пролистываю, захватывая по нескольку страниц.

«…другие проявления Господни, если он существует, должны содержать святость».

Стоп!

Ставлю бокал в кольцо-зажим у окна. Очень осторожно провожу пальцами по бумаге. Что-то при пролистывании показалось мне странным. Ни один человек не заметил бы этого, так как господин Коппенгофер весьма основательно тряс ее при досмотре. Но если по странице провести рукой, то нащупываются две маленькие, едва заметные неровности. Сейчас я обнаружил уже три. Это уколы иголкой. Кто-то проколол буквы «е», «о» и «т».

Листаю дальше.

Я уже не читаю больше, теперь я только прощупываю. На некоторых страницах я не нахожу ничего, на некоторых нахожу. Проколотая буква «з», «б». Две проколотые буквы «л».

Я беру карандаш и бумагу и помечаю буквы по порядку. Не все, слишком много проколов.

Е. О. Т. X. Б. Л. Л. А. К. X. В. У. В. X. Б. X. X. X…

«Рабби Азриэль: Что хотят от меня? Я стар и слаб. Телу моему нужен покой. Душа моя жаждет уединения, но ко мне приходят муки и боль всего мира. Каждая мольба, которая передается мне, отзывается болью уколов в моем теле…»

Все новые проколы.

В «о» от «что», в «б» от «слабое», в «т» от «тело», в «л» от «боль», в «т» от «тело».

Все новые проколы.

Очень аккуратные, едва ощутимые.

О. X. Т. Л. Т…

Я пролистываю всю книгу. Всюду проколы.

Мой отец и такой почтенный Манфред Лорд. Закадычные друзья. Придумали что-то милое с книгой «Дюбук». Что-то очень милое для их обычных спекулятивных дел.

К. Л. И. Т. Р. Е. Е. Р. В. П…

Часть шестая

Глава 1

Две кошки. Три кролика. Галка. Они мирно едят в маленьком домике. Включена электрическая лампа на потолке. Во двор выходит из кустарника косуля. Перед домиком в парке стоит кормушка. Косуля тоже начинает есть. Моя мать сидит на корточках на полу маленькой хижины и разговаривает с живностью. А я смотрю на нее. Пять часов вечера. В парке много снега. Расчищено лишь несколько дорожек.

— Это моя самая любимая клиника из всех, в которых я была, — говорит моя мать. Галка ест у нее прямо с руки. — В других всегда было одно или два животных, а здесь их так много, особенно летом! Мне совсем не хотелось бы уезжать отсюда! Все звери меня тут хорошо знают! Я уже два раза была здесь.

Галка насытилась и села матери на плечо. Птица громко вскрикивает:

— Кьяк!

— Да, моя маленькая, да. Было вкусно?

Это продолжается уже несколько дней, с тех пор как я нахожусь здесь: ровно в пять часов вечера моя мать кормит зверей. Врачи разрешили ей это.

Матери нет необходимости соблюдать постельный режим. Движение и свежий воздух оказывают хорошее воздействие на ее самочувствие.

Мать отказывается принимать навещающих. Я единственное исключение.

Одна из кошек мяукает и получает еще немного молока.

— Ты не забыл принести земляные орехи? — спрашивает мать.

Нет, не забыл. Она просила меня об этом вчера.

— Это должен быть твой рождественский подарок мне, да? Много, много земляных орехов! Птицы едят их так охотно, белочки — тоже. Знаешь, как много здесь белочек и птиц — очень редких, разноцветных!

Я купил килограмм орехов.

Можно подумать, что мать постарела на двадцать лет, с тех пор как я видел ее последний раз, то есть четыре месяца тому назад. Она выглядит как привидение. Весит чуть более сорока пяти килограммов — и в это нетрудно поверить. Руки — кожа и кости — в голубых прожилках, лицо прозрачно-белое. Глаза очень большие и покрасневшие. Время от времени она поворачивает голову, будто та находится в петле и хотела бы от этой петли освободиться. Это у нее новый тик. Ходит она очень неуверенно, часто спотыкается. Медсестры рассказывают, что она почти ничего не ест. Постоянно требует только кофе. Очень часто лежит одетая на кровати, бессмысленно уставившись в потолок.

Неконтактна, говорят врачи. Мать не является пациенткой, доставляющей неприятности, объясняют медсестры. Ей необходим минимум хлопот, и она помогает убирать свою комнату. Она потеряла ориентацию во времени, путает часы, дни, времена года. И это продолжается давно, пока она не узнает меня. Но несмотря на то что мама потеряла ориентацию во времени, она точно знает, когда наступает пять часов вечера. Никогда она не опаздывает на встречу с животными возле домика в парке! Звери всегда уже ждут ее. Мать этому очень радуется.

Я провожу с ней уже шестой день и чувствую, что больше не выдержу. Разговаривал с профессором. Они, конечно, знают, как это бывает, когда близкий человек хочет знать правду о состоянии здоровья пациента (к этому следует добавить, что моя мать — состоятельная пациентка).

— Да, дорогой господин Мансфельд, вашей уважаемой матушке, конечно, лучше… несравнимо лучше… Бог мой, когда я думаю о том, в каком состоянии она поступила к нам…

— Да-да. Насколько удовлетворительно ее состояние сейчас?

— Вы нетерпеливы, господин Мансфельд!