Жилец - Холмогоров Михаил Константинович

Марию Викторовну, третью жену Александра, Георгий Андреевич видел только на плохонькой любительской фотографии, но узнал ее на перроне сразу, и не только по черному траурному одеянию, что-то в ней было родственное, фелициановское. Любящие женщины очень скоро обрастают неуловимыми, но вот именно родственными чертами: во взгляде, жестах, повороте головы.

– Как это случилось? Мы ничего не знали. И как вы в Киеве оказались? Я же всего две недели назад получил письмо от Саши, и оно было из Львова.

– Его сюда в госпиталь перевезли. Скоротечная чахотка. Он бодрился, думал, что обойдется, а четвертого июня настало резкое ухудшение, и самолетом нас отправили в Киев. Я не думала, что его так высоко ценят. Но даже приказ был командующего округом – спасти. Да где уж тут… Хоть ты и командующий, а все ж не Бог.

– А когда все это началось? Хоть и скоротечная, но не за неделю же…

– Их подняли ночью по тревоге, дело было в марте, и кому-то показалось, что немцы вот-вот начнут войну. Трое суток провели в болоте, а когда все кончилось, Саша слег с жесточайшей простудой, сначала думали – воспаление легких, ну а потом… Он давно знал, что с ним, но ни сам никому не сообщал и мне запретил.

– Чем я могу вам помочь? Пойти позвонить, у меня и деньги с собой есть.

– Да нет, что вы, тут все организовано – диву даюсь, как слаженно и толково. Жаль, конечно, об отпевании и заикнуться невозможно, но я заказала заочную панихиду. Свечку поставила. Но Саша не был верующим человеком. А больше чем тут можно помочь? Город чужой, ни родных, ни знакомых здесь нет, я уже билеты во Львов заказала – похороним Сашу, и уеду назад, в нашу квартиру. – И тут она не выдержала, разрыдалась, представив одичалый дом, в который уже никогда не вернется хозяин, а окно каждый раз, когда подходишь, возвращаясь с работы или из магазина, будет окликать тебя его голосом. И так продлится всю оставшуюся жизнь: входишь во двор и, повинуясь голосу, поднимаешь глаза к своему окну, оно блестит на солнце, не впуская взгляд за стекло, где никого нет.

Похороны были по-военному пышные, торжественные, но не ощущалось в них ни тени безвкусицы, всегда сопровождавшей подобные мероприятия в армии. Сашу – нет, он давно здесь ни для кого не Саша – подполковника инженерных войск Фелицианова искренне уважали и стеснялись дурного вкуса в его присутствии, как бы оглядываясь на него. Даже венки и цветы подбирали по его негласному желанию – ни одного искусственного. Вообще все подчинялось скрупулезной воле брата. Георгий Андреевич вдруг понял, кого он потерял. Нет, в прямом смысле потерял-то он сейчас, это неизбежно, потом потеряют и меня, и Левушку, и Николая. Тут другое – я его обронил по презрению, по равнодушию, по верхоглядству. Непоправимо давно.

Александр Андреевич был великий человек, его мосты перекинуты через крупнейшие реки Украины. Почему-то только сейчас он увидел их фотографии в фойе. Они все были отмечены тонким вкусом и расчетом. Как человек чуждый инженерии, Георгий Андреевич вынужден был верить на слово, к тому же надгробное, но он и в обряде умел улавливать истину. Была еще трудноскрываемая зависть в речи одного генерал-майора, она-то и заставила поверить в Сашин инженерный гений.

– Прошу близких проститься с Александром Андреевичем, – возвестил голос распорядителя похорон.

Георгий Андреевич поднялся на подиум. Сходства между братьями не было никакого, оно проявилось вот здесь и сейчас, в лице Сашки, уснувшего навеки, освобожденного от мук, от несносных болей последних дней, в лице спокойном и величественном. Вот он встанет, улыбнется, скажет: «Эк я вас разыграл!» – и голос явственно прозвучал в ушах… Но вот Георгий Андреевич наклонился над братом, поцеловал холодный, каменный лоб, и отлетел Сашкин голос, и неудержимо прорвалось рыданье, а ведь стыдно среди чужих людей. До боли прикусил губу, быстро сошел вниз, отыскал глазами пустой угол и уж там, закрыв руками лицо, дал волю слезам и острой сердечной боли.

Стук молотка вбивал эту боль все глубже, и стоило многих сил удержаться на ногах, подойти к Марии Викторовне, бормоча бессвязные формулы утешения, вести ее к автобусу, а там дальше – на кладбище, в какой-то зал, снятый военными для поминок, где опять говорили о талантливом инженере, о вечной ему памяти в сооруженных по его проектам мостах… А Георгий Андреевич снова сквозь все звуки слышал Сашкин голос, а закрыв глаза, видел его всего – медлительного, всегда спокойного и трезвого во всем, кроме любовных увлечений.

Вернувшись в Москву, Георгий Андреевич уговорил братьев большой компанией поехать в Зубцов, к Первовскому. Очень уж тяжко в московской квартире – давным-давно заселена Сашкина комната чужими людьми, и вроде привыкли к этому, но как глянешь на дверь, все мерещится, что вот откроется и в коридор выйдет живой брат. Опять же лермонтовская лекция – при своих, понимающих легче будет читать.

Дамы ревниво и насмешливо осматривали Лидию Самсоновну – ах, такая ли женщина нужна нашему блистательному Жоржу! – и сплетня готова была вспорхнуть тонкими намеками над кухонным столом: резали салаты, в духовку закладывали пироги с мясом и с капустой, а мужчины – что мужчины в час готовки? – кто в гостиной пульку в преферанс расписывает, кто бродит по больничному двору. На веранде два Жоржа и Левушка рассуждают о лермонтовской тоске в преддверии фелициановской лекции, о феномене ранней смерти, она витает над головами, и образ Александра Фелицианова встает перед глазами, опровергая явь. Всю эту неделю, засыпая, Георгий Андреевич видел брата, слышал его живой голос – почему-то Сашкина смерть воздействовала сильнее, чем предполагалось: он не ожидал от самого себя такой привязанности к младшему, поистине кровной. И спросил было Левушку, что он-то чувствует в эту минуту…

На полуфразе Фелицианова вбежал соседский мальчишка:

– Дядя Георгий! Включайте радио! Немцы войну начали!

В гостиной уже брошены были карты, игроки сидели притихшие, сбежались из кухни женщины, и голос Молотова из тарелки, заикаясь и волнуясь, вещал немыслимое, непредставимое:

– …наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…

Да как же так, Вячеслав Михайлович? Не вы ли только что, меньше года назад, клялись в дружбе с германским народом и разве что не целовали дорогого гостя Иоахима фон Риббентропа? Не ТАСС ли всего неделю назад уверял народ, что никаких угроз от западных границ не ожидается?

Не время задавать запоздалые вопросы. Время отвечать.

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

В августе, девятнадцатого числа, Жоржа вызвали в Москву телеграммой. Мама умирает, хочет проститься. Выезжай немедленно.

Училище как раз в эти дни переформировали: старшим курсантам присвоили лейтенантские звания и послали на Западный фронт, преподавателей и первокурсников переводили куда-то на Урал. Получив телеграмму, отправился на вокзал – сегодня вечером ждали эшелон на восток. Толком даже не простился с Лидией Самсоновной – Георгий Андреевич, только что уволенный (до танцев ли теперь?), не был уверен, что его возьмут до Москвы. На вокзале в сумятице с трудом нашел замполита училища, ни о чем спросить не успел – тот втолкнул его в теплушку. «Некогда, Фелицианов, потом разберемся!» Дорогу, пока ехали, несколько раз бомбили, обстреливали из пулеметов с бреющего полета. Было не страшно, было унизительно, как в гражданскую на станции Блотница.

Маму в живых Жорж не застал. Чувствуя свою невольную вину, взял на себя все похоронные хлопоты.

На Пятницком кладбище будто бес поселился. Еще когда отца хоронили, никак не могли найти могил деда и прадеда и пришлось рыть могилу на новом участке, у самой ограды, а на дедовский памятник наткнулись случайно, разбредаясь после завершения обряда. Перехоронить тогда не разрешили, сказали, только через пятнадцать лет. Мама просила перед смертью, чтобы ее похоронили на их родовом месте, а отца, когда разрешат, перенесли в ту же могилу. И опять бес водил Фелициановых. Вроде и договорились с могильщиками, и место им указали у дедовского памятника, а когда пришли процессией к своей ограде – она была пуста. Бригадира могильщиков, с которым Жорж договаривался позавчера, призвали в армию, сменщик же ничего не знал и вырыл могилу рядом с отцом в самом конце кладбища, оставив старое место, если оно найдется, за двоюродными братьями и сестрами.