Млава Красная - Вера Камша

Драгуны меж тем размахивались широко, словно косарь исполинской косой, заходя глубоко на русские фланги, и русская пехота встретила врага как умела – квадратами плотных каре и картечью в упор. Но фон Пламмет именно на это, наверное, и рассчитывал – что справа, что слева появлялись всё новые и новые эскадроны чёрных драгун и гусар. Прусский генерал вывел, наверное, из Анксальта все до единой части в надежде стиснуть русских наглецов с боков, прижать их к веркам города-крепости и положить конец бесстыдному вторжению в ливонские пределы.

– Прислугу, прислугу орудийную! – не забывал подсказать своим командир югорцев.

Сажневцы исправно стреляли, прячась за частой линией со всем тщанием ставленных фашин. Прусские штуцерные старались не отставать, пули шли густо, летели щепки и фонтанчики земли, если судьба проносила кусок горячего свинца мимо живой плоти.

Если же нет – ещё один стрелок застывал, крепко прижавшись ко всепрощающей матери-земле, отдавая ей последний вздох. С обеих сторон заговорили орудия, на флангах володимерцы и закаменцы Евсеева, в упор разрядив ружья, пошли в штыки. В центре «крестоносцы» остановились и даже попятились. Батальон Сажнева, хоть и понёс потери, хоть и влилось в него после первых боёв немало солдат из разгромленных полков, не обучавшихся штуцерному делу, стрелял так, что над прусскими рядами словно гуляла сама Смерть, развлекалась, тыча костлявыми пальцами в мерно шагающие шеренги и собирая обильную жатву.

Держись, югра. Держись да молись, чтобы глаз даже в пороховом дыму, в разгар боя точно брал прицел.

– Жмут на флангах, Фёдор Сигизмундович. – Разумовский, хмуря брови, опустил подзорную трубу.

– Сам вижу, – буркнул Росский, не отрываясь от окуляра. – Тут нам не Заячьи Уши. Пусть втянется. Посмотрим, кто кого перехитрит.

С обеих сторон нарастал грохот артиллерии, звучали команды, маршировали шеренги, и гвардионский полковник поморщился, видя зряшное усердие какого-то батальонного командира желынцев, вынудившего солдат пройти перед начальством настоящим церемониальным маршем.

– Миш… – начал Росский и тотчас оборвал себя.

Ничего больше не сделает Михайло Константинович, не скажет, не поправит, не упрекнёт.

Полковник ощутил, как кровь бросается в голову, словно наяву услыхав злой шёпот Менихова: «Учить гадов надо, Фёдор Сигизмундович, кровью учить, иной науки не понимают. Как вышибем Пламмета, дай мне сей Анксальт хоть на полдня, я его добрых обывателей живо обучу к парламентёрам почтительности…»

Росский резко оборвал смуглого донца, сделал как положено – и тут же напоролся на взгляд Сажнева.

«Он всё правильно говорит», – казалось, кричали насупленные брови и стиснутые зубы югорца.

Неправильно, неправильно, и правильного тут быть не может!

Именно после этого Росский и продиктовал приказ по всем полкам, обещая лично повесить каждого, «кто покусится на имущество или жизнь мирного обывателя».

Менихов, прочитав бумагу, только плечами пожал.

– Приказ исполним, господин полковник. А токмо такое, – он кивком указал на бумагу, – перед каждым заграничным походом пишется. А бывало, сами знаете, всякое…

Росский тряхнул головой. На миг нахлынуло – череда не слов, а слепяще быстрых образов, чтобы их описать, куда больше времени потребно. Бывало. Всякое. На то война, и главное в ней – не защита «мирных» обывателей, гори они синим пламенем, эти герры мюллеры!

Русские полки держались крепко, однако Пламмет, похоже, задумал что-то иное – вражеский натиск слабел, эскадроны откатывались назад, отходила и артиллерия, батареи огрызались последними залпами.

– Заманивает, – вслух бросил Росский. – Алексей Климентьевич, срочно вестовых ко всем полковым командирам – не преследовать ни в коем случае! Нас под картечь хотят подвести, чтобы мы не понарошку, а всерьёз полезли на верки. Хитёр ты, фон Пламмет, ну да и мы не лыком шиты.

Разумовский торопливо кивнул; конники рванулись от штабной палатки, словно брызги от угодившего в воду камня.

Чёрные драгуны, стрелки и всё немецкое, простите, ливонское воинство где пятилось, а где и бежало – перед бросившимися в горячую рубку гусарами Княжевича, подоспевшими из своего поиска к самому разгару веселья, и Росский сжал кулаки: горяч непомерно Аввиан Красович, густа сербская кровь, может, и вправду в родстве полковник с Кириаковичами… Как бы не угодил в ловушку, к нему сейчас никакой гонец не поспеет.

Но софьедарцы с не отстававшими от них темрюкцами не потеряли головы, не увлеклись преследованием, гусарские эскадроны один за другим поворачивали назад, не собираясь с разгону влетать под убийственный огонь с ливонских ретраншементов.

Сражение утихало само собой – русские не откликнулись на недвусмысленное предложение штурма в лоб, немцы не собирались класть своих в бесплодных атаках. Стоянию у Анксальта суждено было продолжиться – пока с востока не подойдут все части Второго корпуса и не прискачет из Анассеополя его новый командир.

Фон Пламмет до конца не пошёл. Не ударил всей мощью, как мог бы. Не дерзнул? Понял, что русские не отступят, не побегут, а будут драться? Ещё что-то? Зачем он при такой осторожности вообще высунулся за стены? Не затем же, чтобы в преддверии вражеского наступления разменять своих драгоценных «волков» на русских?

Росский покачал головой. На поле боя подбирали раненых. На сей раз парламентёра прислали пруссаки – с ним остался говорить Разумовский, Фёдор Сигизмундович же ушёл прочь, от греха подальше.

Глава 16

Анассеополь

16 ноября 1849 года

1. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам

Орлов сидел в том же кресле, что занимала неделею раньше его княгиня. Визит военного министра неожиданностью для шефа жандармов не стал: Никола сам пригласил друга ввечеру заехать. Предстоящий разговор казался Тауберту неподъёмным и грязным, однако прошёл на удивление гладко. Орлуша преспокойно выслушал и попросил чаю. Ни отповеди, ни оправданий, ни хотя бы сетований на вынесшую сор из избы жену. Тем бы и закончить, но природная дотошность и основанные на многолетнем опыте опасения заставили спросить о будущих намерениях. Сергий пожал плечами.

– Письма мои Ирина Львовна сожжёт, а греку этому я в самом деле помочь обещал, да запамятовал. Надо Ваське сказать, пусть в Севастианку пристроит.

– Так он по музыкальной части?

– Ирина говорит, тенор не хуже наполитанских, я ей верю.

– Сам-то слышал?

– Слышал. Хорошо показалось, очень. Но я ценитель невеликий, а Ирина Львовна зря не похвалит. Скверно вышло… Я ведь с мая беднягу мурыжу, выходит.

– Бог с ним, с греком сим поющим, – отмахнулся Николай Леопольдович. – Ты письма свои забери, именно забери. Их нужно сжечь на глазах Лукии Ипполитовны, и лучше, если это сделаю я. Хорошо бы ещё рассказать ей при этом о новом покровителе госпожи Севериной…

– Ирина сейчас одна, – отрезал Орлов, – не считая мужа. И намерена таковой остаться.

– Жаль. – Тауберт встал, прошёлся. Сейчас говорил уже не друг Никола, даже не граф Николай Леопольдович Тауберт, но глава Особой Канцелярии. Кто забыл – «по благонадзорным делам». – Сергий, жену свою ты… сделал несчастной, очень несчастной, прости за прямоту. И мало того что Лукия Ипполитовна несчастлива, она несчастлива опасно. Я бы сказал, что ты рискуешь, если бы не госпожа Северина; Лукия Ипполитовна в ней видит воплощение всех своих горестей. Признаюсь, надеялся отвлечь её от мыслей о мести рассказом об унижении соперницы, неважно уже, подлинном али мнимом…

Орлов закинул ногу на ногу, уголок губ дрогнул в едва заметной усмешке.

– Брось, Никола. Что она мне сделает? Застрелит?

Тауберт промолчал, барабаня пальцами по столу.

– Никола… – поморщился Сергий Григорьевич. – Ну скажи мне, что ты так не думаешь.

– По долгу службы обязан думать, – буркнул Николай Леопольдович. – А ты, друг любезный, сам говорил, что пару пистолетов всегда в кабинете заряженными держишь. Подать тебе список дел уголовных, где ревнивые жёны мужей да разлучниц убивали?

– Чёрт!.. Я Лючию хотел на воды отправить, она и слушать не пожелала.

– Эх, Орлуша, Орлуша, да ты ж этим её только подстегнул. Мол, избавиться от меня хочет. А письмо госпожи Севериной стало последней каплей… надеюсь, что именно последней. И что больше ничего не случится. Забери цидули, и чем скорей, тем лучше. Если Лукия Ипполитовна во мне разуверится, то может и собственные меры принять. Она – натура страстная, романтическая и при этом скрытная, хотя в своё время выказала свои чувства всему Анассеополю. Ты для неё кумиром и героем был…

– Героем был, – Сергий Григорьевич неторопливо, со вкусом, закурил, – двадцать пять лет, как минуло сие… Но не её героем, вот ведь беда какая. Похож был, не спорю, особливо в профиль, а как лицом к лицу оказались, кончился герой. И богиня тоже кончилась… Годами только на людях и говорим, а наедине разве что по делу. Тебе того не понять, ты с Марией Антоновной плоть едина… Скучаешь?