Млава Красная - Вера Камша

– Так точно, – только и смог выдавить из себя командир темрюкцев. Шигорин, долю мгновенья всё же помедлив, возвёл очи горе.

– Ты что же, его отпустишь? – рыкнул разъярённый Сажнев, вновь берясь за принесённый штуцер. – Отродясь в батальоне своём не порол никого, а тут, ей-же-ей, не пожалел бы шпицрутенов!

Росский усмехнулся, провожая удалявшихся гусар взглядом.

– До паяца снисходить – себя не уважать.

– Мишель-Дьявол, одно слово, – подал голос Разумовский. – Но рубака и впрямь лихой, а стишками да вольнодумством кто по младости не балуется… Или ты, Фёдор, иное что слыхал?

– Оставим сие, господа, – твёрдо произнёс Росский. – Куда больше сего шута меня Миша Вяземский волнует. Всё нет их и нет…

– Едут, едут! – словно отвечая Росскому, в тот же миг выкрикнул кто-то.

Судьба, не иначе.

Со стороны Анксальта появилась небольшая кавалькада. И тоже под белым флагом. Вот только… почему три лошади без всадников?! И… что это там через сёдла перекинуто?!

Росский услыхал собственный стон.

Ошеломлённо смолкли штабные.

Вскочил Сажнев, бросив недочищенное ружьё.

Под белым флагом нарочито медленно ехал драгунский офицер, с ним – ещё двое всадников.

Фёдор Сигизмундович едва заставил себя остаться на месте.

– Да что же это, господа?! – беспомощно вопросил небеса доктор Бетьев.

Трое казаков уже подводили к Росскому парламентёров.

– Господин полковник. – Чётко отсалютовав, драгунский майор заговорил по-французски. Тоже чётко. – С нелёгким сердцем я вынужден исполнить возложенную на меня скорбную миссию. Его превосходительство господин генерал фон Пламмет велел мне препроводить тела трагически погибших парламентёров…

– Как погибших? – едва выговорил Росский. – Законы войны, принятые всеми цивилизованными нациями…

– О, поверьте, господин полковник, мы все прекрасно знаем и соблюдаем эти законы. Господин – Вьязьемски? – передал нам ваше послание о перемирии для выноса раненых. Господин генерал, разумеется, согласился, как и положено. Парламентёр собирался ехать назад. Однако… – породистое и надменное лицо майора отразило некоторую попытку передать скорбь, – однако достойный и заслуживающий полного доверия господин Ханс Мюллер, хозяин мельниц, беженец с пограничного фольварка Нойшвандальт, опознал в сопровождавших господина Вьяземски нижних чинах – козаках – лиц, сперва совершивших жестокое насилие над его женой Марией-Зельмой и дочерью Лорхен, а затем их убивших.

Сам господин Мюллер спасся лишь чудом. Он узнал убийц, а рядом с ним находился молодой ополченец Маркус Поппер, безутешный жених погибшей девицы. Господин Поппер выкрикнул… добрые биргеры попытались задержать убийц, началась схватка, ваши козаки убили троих, в том числе и Поппера. Господин Вьяземски выбежал на шум, и… и мы не успели оградить его жизнь от гнева разъярённой толпы. Всё, что мы сумели сделать, – это отобрать тела, каковые и передаём вам, господин полковник.

Ответом немцу послужило лишь мрачное молчание. Доктор Бетьев решительно склонился над телом Вяземского, откинул покрывало.

Росский заставил себя взглянуть в лицо мёртвому другу – разворочено, залито тёмной кровью, почти неузнаваемо. Мундир изодран, на груди, покрытой бурыми пятнами, присох золотой вернославный крестик.

Не защитил, не оборонил…

За спиной Росского кто-то зарычал, да так, что первой дикой мыслью стало – медведь! Откуда, здесь?..

Нет, никаких зверей вблизи, конечно же, не было. Рычал Сажнев, злобно нагнув голову и сжав пудовые кулаки. Командир югорцев надвигался на баварца былинным Васькой Буслаевым, будто и не замечая повисших на его плечах двух дюжих гвардионцев.

– Григорий! – Росский вскинул руку.

– На осину гада! – прохрипел Сажнев, как никогда напоминавший сейчас медведя, окружённого наседающими псами.

– Стой, Григорий. Ради Господа нашего, стой!

– А чего тут… стоять?! – Теперь югорец тащил на себе уже троих – к гренадерам прибавился казачий полковник Менихов. Помогло это, правда, мало.

– Не уподобляйся, Григорий! – распалился и сам Росский.

– Они парламентёров… меж оглобель… давить станут, а мы – не уподобимся?! – взревел Сажнев, разом стряхнув с плеч и Менихова, и обоих гренадеров. – Глянь, глянь, на лицо Михайлы глянь!

– Я очень сожалею, – только и смог повторить драгунский майор. Его спутники заметно побелели, со страхом косясь на склонённые пики донцов; но куда больший ужас у них вызывал Сажнев, ворочающийся, точно сказочный дракон, в окружении вновь повисших на нём гвардионцев.

– Значит, парламентёров забила толпа, – всё ещё по-французски сквозь зубы процедил Росский, поворачиваясь к драгунскому майору. – Якобы потому, что какой-то мельник якобы опознал казаков, якобы надругавшихся над его близкими и их убивших. И всё это – несмотря на то что закон велит строго оберегать посланников, под белым флагом явившихся! Вы, майор, привозите нам трупы. А что мешает мне сейчас вот вздёрнуть вас на первом попавшемся суку, после чего вернуть ваши трупы господину генералу фон Пламмету с приличествующими случаю соболезнованиями? Или не возвращать!

– Я в ваших руках. – Баварец едва заметно пожал плечами, хотя лоб его покрылся бисеринками пота. – Но не сомневаюсь, что вы, как полковник русской гвардии, не опозорите честь свою подобным преступлением. Во всяком случае, если надумаете вешать – прошу вас, повесьте лишь меня. Отпустите солдат, они ни в чём не виноваты, кроме лишь того, что, выполняя приказ, отправились вместе со мной.

– Как заговорил… – сощурившись, процедил Росский. Теперь он смотрел не на бледного парламентёра – на избитого, изувеченного Вяземского.

Прощай, Михайло Константинович, друг дорогой, друг сердечный, с кем немерено чаю на привалах выпито, с кем, было дело, рубились спина к спине, когда и у нас, и у горцев кончились патроны и всё решала сабельная пластовня…

– Дай мне, Фёдор Сигизмундыч! – рычал тем временем Сажнев. – Дай мне!.. Рук не марай, души не погань… Мне всё равно, я его сам вздёрну…

– Отставить, подполковник! – гаркнул Росский, давя подступивший к горлу комок. – Не баба, чай! Отставить! Честь нашу воинскую рушить никому не позволю! А кто рискнёт – того сам застрелю! Парламентёра отпустить. Мы не «волки» и… не шакалы. Доктор! Раненых, как я понимаю, майор, можно забрать?

– Именно это и велел передать мне господин генерал. – Хоть и бледный, баварец держался молодцом.

Хирург, больше ничего не слушая, махнул рукой помощникам, солдаты с носилками рысью побежали на поле.

– Уезжайте, майор. – Росский смотрел в лицо драгуну, и тот не выдержал – отвёл взгляд. – Уезжайте и передайте господину фон Пламмету: в грядущем сражении я, полковник русской гвардии Росский, сделаю всё, чтобы ни его солдаты, ни он сам никогда не увидели больше Берлина. Передайте точно, как услышали, не забудьте.

– Я… сожалею. – И это, наверное, стало первым – и последним живым словом, сказанным баварским майором. Он отрывисто, словно вздёрнутый незримым вервием, бросил оттянутую ладонь к виску, отдавая Росскому честь так, будто перед ним оказался сам кайзер Иоганн собственной персоной.

Сажнев уронил руки, голова его поникла. Гренадеры осторожно, бочком, отступили в стороны.

Командиры полков, все как один, отводили глаза. Один Менихов глядел в упор, со злым прищуром, чуть ли не с ненавистью.

– Повесить стоило гада. Шомполами запороть. У сукиных сынов на виду, чтобы кровавыми слезами возрыдали. – Оскалившись, казачий полковник сжал кулак, погрозил молчаливым веркам.

– Замолчите, Менихов. – Фёдор Сигизмундович тяжело, словно древний старик, опустился на колени возле Вяземского, осторожно смежил мёртвому веки. – Я тебя здесь не оставлю, Миша. Неуютно тебе тут лежать будет… Чужое тут всё, и земля, и вода, и даже небо. Чего стоите, господа? Торопиться надо. Фон Пламмет не дурак, сообразил уже, поди, что мы его за сусала держим, остального корпуса поджидаючи. Я не я буду, если уже сегодня не полезет…

Наскоро сколоченный гроб с телом Вяземского едва успели погрузить на телегу, когда с прусских позиций грянул первый, пока ещё сигнальный выстрел.

– Давай, Григорий Пантелеевич, – устало бросил Росский. – Потом на меня злиться будешь. После боя. Твоей югре опять центр держать.

– Кому ж ещё. – Сажнев поднялся, расправил широченные плечи, легко, словно аглицкий стэк, подхватил штуцер. – Смотри, Фёдор Сигизмундович, я эту нелюдь в плен теперь брать не буду. Врал, сволочь немецкая, как сивый мерин врал! Сами небось в толпу и выпихнули.

– Григорий, – у Росского даже скулы побелели, – потом с тобой диспутировать станем, ровно Кикерон с Катилиной. Сейчас одно скажу. Я с пруссаками мерзостью душевной мериться не стану.