Безумие стали - Андрей Погудин

– Вы ничего не докажете, – буркнул барон.

– А я и не буду, – отрезал Змей. – Мне нужно знать, почему вы хотели убить виконта Нивельхейма, и я это скоро услышу. Не так ли, милейший?

Джаб знал, что когда Ларкин злится, он становится предельно вежлив. Если собеседник правильно и вовремя оценивал подобную вежливость и сдавал назад, дело обычно заканчивалось миром, Генри мог до определенного момента обуздать себя; если же нет – несчастный терял передние зубы, сознание, а зачастую и жизнь. Что-то такое почувствовал и Гроуверк. Он зыркнул на Вислоу, который опирался на рычаг и ждал команды капитана, посмотрел на застывших у стены гвардейцев, готовых по первому приказу того же капитана изрубить его на куски, обвел мутным взглядом пыточную и сплюнул красноватой слюной под ноги Змею.

– Твоя взяла, Ларкин. Я расскажу всё.

Генри кивнул с таким видом, словно и не сомневался в ответе. Он подал знак Папаше. Тот крутанул барабан, заскрипели шестерни, и пленник обмяк на дыбе. Гвардейцы усадили его на стул. Выпученный глаз пыточных дел мастера буравил Гроуверку затылок, точно надеялся пробить череп и заглянуть внутрь. Огромные лапища поигрывали внушительными щипцами, предназначенными, по всей видимости, для вырывания ногтей инистым великанам, не меньше. Хвала Троице, что я нахожусь здесь по доброй воле, подумал Джаб. Лучше сразиться с парочкой Красноруких, чем оказаться в руках Папаши Вислоу. В сливном отверстии вновь что-то забулькало, по комнате разнесся запах тухлых яиц. Гроуверк прокашлялся и сказал:

– Никогда не думал, что могу оказаться на месте своих коров.

– Ну, вас же не забили, – заметил Ларкин. – А уж до разделки, надеюсь, дело и вовсе не дойдет.

Барон покосился на обтянутое фартуком пузо, позвякивающие щипцы и содрогнулся.

– Я тоже на это очень надеюсь. Не считайте меня трусом, граф, просто я знаю, что можно сотворить с помощью всех этих милых приспособлений, мясо разделывал часто. Гм, считаю, что лучше сделать признание сейчас, когда у меня еще две руки, две ноги и на месте все пальцы, чем всё равно сознаться потом, но уже превращенным в окорок.

– Мне всегда нравились благоразумные люди, – сказал Генри. – Даю слово, что никто не будет вас мучить, если вы расскажете правду. Так чем же вам не угодил мой друг?

Гроуверк поднял голову и посмотрел в глаза Нивельхейму. Во взгляде барона не было ни злобы, ни ненависти, а лишь безграничная усталость старого и больного человека, и еще, пожалуй, облегчение. Конечно, когда тебя снимут с дыбы, и темница озарится светом, подумал Джаб, но оказалось, что пленник радуется совсем по другому поводу.

– Я не желал вам смерти и рад, что вы остались живы.

– Серьезно? – спросил Джаб. – Но ведь именно вы были тем возницей в капюшоне?

– Да. Но поверьте, меня просто использовали, – зачастил Гроуверк, поглядывая на придвинувшегося Вислоу. – Тот юноша, которого пристрелил ваш человек, действительно мой родственник. Племянник. Я не видел его уже много зим, а тут он заявляется и говорит, что его отца – моего брата – убил в поединке один молодой дворянин. Причем сделал это каким-то нечестным способом. Я, конечно, начал расспрашивать, а он только и твердил, что должен отомстить. Собаке – собачью смерть, так он сказал. Младший брат давно в Форволке с семьей жил, и я, хоть и рассорились тогда с ним, помнил его и любил. Честно. Потому и решил помочь Смурглу, поверил ему. Оказалось – зря. После этого неудачного покушения я сообразил, что вы, виконт, никак не могли Руика порешить. Попросил купца знакомого, он по кошу весточку в Форволк передал, так ему ответили, что брат мой жив и здоров, а вот сына своего, первенца, схоронил еще десять зим назад. Представляете?

– Нет, – обронил Ларкин. – Но вы продолжайте, занимательная история получается.

– Куда уж занимательнее! – воскликнул Гроуверк и тут же сник под взглядом выпученного глаза Папаши. – Я Смургла гнать хотел, а он мне кулак под нос. Красный! Да еще и ножичком так поигрывает, что сразу ясно – пришьет в любой момент. Сказал, что поживет у меня немного, а я пускай его оруженосцем представляю везде. Сами знаете, какая слава у Красноруких, а тут еще у меня половина коров от чего-то издохла, убытки огромные, а этот паршивец аж десять руалов мне дал за хлопоты. Не смог отказать я ему.

– А я-то гадал, откуда у мясника столько золотых? – сказал Ларкин. – Уже сам подумывал скотобойню открывать.

Гвардейцы зафыркали, а Джаб вспомнил, с каким торжеством Гроуверк выкладывал на стол монеты в обеспечение ставки. Нивельхейм тоже тогда удивился, но тут же забыл об этом, а вот Генри сделал пометку в памяти.

– Складно излагаете, барон, – продолжил Змей. – А вот скажите, как вы подмазали графа Мердока?

– Капитана стражи? Увольте, я с ним даже не знаком.

– Врёте, милейший. Вислоу!

– Хорошо, хорошо! Я вспомнил! Вспомнил я…

– Так-так!

– Да. Ведь меня тогда поймали, не успел я сбежать – стар, да и располнел немного.

– Мое мнение о страже улучшилось… – заметил Ларкин.

– Они поволокли меня в Дом Закона, а тут Смургл откуда-то выскочил – переодетый уже – пошептался о чём-то с ними, и нас тут же отпустили.

– …хотя и не намного, – закончил Змей. – Небось, откупились?

– Да, мешочком монет, – сознался Гроуверк.

– Сдаётся мне, что-то еще там было, – сказал Ларкин.

– От вас ничего не скроешь, – горько заключил барон. – Вы правы, тут же покушение на дворянина, так просто не отвертишься. Я заметил, как Смургл им еще медальон показал.

– Обычный медальон? – уточнил Джаб.

– Тогда мне так и показалось. Но позже я его на шее Смургла разглядел, когда тот мылся на заднем дворе…

– Продолжайте, – подбодрил Змей. – А то Папаша волнуется.

– Ну, раз начал рассказывать, чего теперь запираться? Что ж… на медальоне был нарисован коронованный вепрь.

В комнате установилась тишина, лишь потрескивали угли в очаге, да в сливном отверстии вновь что-то булькало. Вислоу нерешительно пощелкал щипцами, словно раздумывая, что оторвать пленнику в первую очередь: лживый язык или сразу голову? Джаб потрясенно молчал. Неужели в деле замешана королевская чета?

– Даймон! – взорвался Ларкин. – Кирк, скачите мигом к Мердоку и как хотите, но достаньте мне этот медальон!

– Слушаюсь, сэр!

– А мы еще пообщаемся с бароном, – продолжил Ларкин. – Ну, милейший, если вы соврали…

Гроуверк сказал правду. Не было у него причин лгать, Джаб видел это. Барон ведь прекрасно знал, что клевета на короля приравнивается к государственной измене и, соответственно, к смертной казни. Зачем на себя наговаривать? Ларкин сгоряча всё же хотел проверить искренность барона на дыбе, но Нивельхейм его отговорил. Уставший и запуганный Гроуверк вызывал только жалость, он сознался в сокровенном и теперь горбился на стуле, пряча лицо в ладонях. Генри какое-то время понаблюдал за ним и произнес: