Калигула - Олег Фурсин

Троих из этих перечисленных Калигула любил, как только можно любить родных и близких. Как зародилось в этих душах предательство, как могло оно созреть? Хотелось бы это понять. И как воспринято Калигулой, тоже хотелось бы знать. Думается, душа императора разрывалась на части. От боли, от непонимания. От ужаса: вот и он вошел в число людей, которых не любят, которых не побоятся убить, а за что?

Он говорил себе, как говорят в детстве: «не я первый начал, это они!», он наказывал, убивал и содрогался. Потому что понимал: на смерть и поругание отдает близких людей. Тех, кого любит. Такое в его уже богатой предательствами жизни все же было впервые. Такое было внове и ему, повидавшему всякое…

Марк Эмилий Лепид. Родня по отцовской линии императору. Видят Боги, не дадут соврать, что он был обласкан последним, и получил от него все, что тот мог дать…

Лепид был молод и красив. Его прозвали Ганимедом[312], и уж это одно говорит о многом. Как Юпитер похитил когда-то Ганимеда, пленившись молодой красой, так сам Лепид похищал сердца. Молод, богат, близок к императору. Вхож в дома его замужних сестер…

Право, совесть Лепида не отягощала. Был в его жизни момент, когда он, правнук триумвира Марка Лепида и императора Октавиана Августа, был близок к власти, как никогда. Калигула, ввергнутый болезнью в отчаяние, оставлял государство сестре, Друзилле. Друзилла была женой Лепида, и, выноси она под сердцем его ребенка…

Император выздоровел. Помрачневший Лепид выговаривал жене:

— Эти Нижние земли, с их сомнительной вольностью! Эти рейнские травы, где вас зачинали! От них у вас здоровье лошадиное, не так ли, дорогая? Надеюсь, мальчик, которого ты мне родишь, будет таким же. Иначе к чему мне ты, с твоей вечной грустью, когда Агриппина давно ждет меня, и сама прыгает мне на…

Почему-то Лепид не боялся говорить гадости вслух, Друзилла смотрела на него с молчаливым укором, но никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавала брату. Она была любимицей Калигулы, и, скажи хоть слово, Лепиду бы не поздоровилось. И, однако, она молчала. Лепид ненавидел ее за это. Он подозревал, да что там, был уверен. Молчит она потому, что он ей безразличен. Ей все равно, что он не сделай, что не скажи, как не поступи. В отношениях с ней его счастливая внешность не срабатывала. Она его красоты не видела. Возможно, она умела разглядеть за ней то, чего он стоил. По крайней мере, ее взгляд, казалось, проникал в самую глубь его существа, задумчивый, укоряющий взгляд. Он съеживался. Он ненавидел ее в ответ. И оскорблял, и говорил всякое. И не мог простить ее равнодушия, ее молчаливого презрения. Словно она его не слышит, не видит. Словно он — пустое место, его нет…

И, кроме того, Марк Эмилий Лепид дураком не был. Неплохо зная шурина, которому так повезло с властью, он подозревал: будь он любим Друзиллой, вот тогда ему точно не поздоровилось бы. Калигула не терпит соперников. В этом, как и в другом…

Жена умерла, и Марк Эмилий Лепид вздохнул с облегчением. Супруга его была обожествлена, он сам свободен. Кровь Юлиев не в одной только в ней течет, в ушедшей. У нее две сестры, которым больше нравится смеяться, чем грустить. Так что, что они замужем? Домиций Агенобарб одною ногой в могиле. Старый развратник скоро успокоится совсем. Хоть он и рыжий, да не век ему счастье. Агриппина не станет грустить вечно. Правда, в этом есть свои тонкости. Она вообще грустить не умеет, и, видимо, не собирается учиться. Не так давно он вошел в ее атриум, не дождавшись приглашения. И застал в весьма сомнительной позе, наедине с этим философом, болтуном глупым, Сенекой… Он наглаживал ей грудь, стоя непозволительно близко, что-то говорил при этом, а она, закрыв глаза, отдавалась ласке…

С такою женщиной и сам не соскучишься, пожалуй. Он, Марк Эмилий Лепид, предпочел бы растить собственного сына. Домиций Агенобарб, тот как хочет, пусть сам думает, сам рассуждает. Не было и не было детей! Тут вдруг мальчик. Он, хотя и рыжеват, но не один Агенобарб рыж. Луций Анней Сенека тоже не угольно-черный, в рыжую масть…

А уж как стала женщина императорскою сестрой!

Куда там! То была дочерью изменницы, сестрой пленников, что с голоду сгинули, а теперь не дотянешься! Все мыслимые почести ей оказываются, поставили на одну ногу с весталками. Уж если клянутся римляне, то добавляют к клятве: «Пусть не люблю я себя и детей своих больше, чем Гая и его сестер…»[313]

Ну, так Агриппине мало всякой любви. Он и сам многократно побывал в ее постели. И Сенеку почти что там застал, недалеко уж было, помешал на сей раз, так в другой его не будет. И, можно спорить, Офоний Тигеллин, женский угодник, пусть и младенец еще, тоже туда прыгнет, когда не побывал уже…

И Лепид освоил еще одно теплое место. Дабы не упустить своего в жизни, не отстать. Власть манила, женщины были средством ее добыть. Не самым, кстати, худшим из средств. Молодые, красивые, неразборчивые…

Почему бы и нет? Марк Эмилий Лепид любил все то, что явно блестит. И победам на поле брани или в сенате, где на десять лизоблюдов один умник все же найдется, а тогда уж палец в рот ему не клади, предпочитал постельные победы, где ему самому не было равных.

Он присоединил к списку своих побед младшую из сестер, Юлию Ливиллу. Не так хороша собой, как Агриппина, не так дерзка, не так в постели неутомима. Но Эмилий Лепид утешал себя мыслью, что перепробовал всех женщин этой породы, что стоит во власти, из Юлиев. Всех их поимел, вот какой он, Лепид! И, кроме того, Ливилла не имела собственных детей, могла бы родить их Лепиду.

Он лепился к Калигуле. Невзначай касался рук, рвался быть расцелованным. Не слишком обычно к нежностям расположенный император не отстранялся. Он помнил равнодушие Лепида к Друзилле. Он считал это проявлением дружбы. Родственник, взяв себе звание мужа, не злоупотребил им. Он оставил Друзиллу брату, он не страдал глупой ревностью, не ограничивал ее ни в чем. Правда, ребенка, убившего ее, все же он и поселил в ее утробе. Но знают Боги, что она этого хотела! Не мужа, но ребенка от него, наследника власти брата…

Между тем, явное благорасположение Калигулы к Лепиду бросалось в глаза. Едва терпевший чужие прикосновения император, подставлявший для поцелуя обычно не руку, но ногу, и только там, где было невтерпеж целовавшему, вдруг явно и без брезгливой дрожи терпел «братские» объятия Лепида! И целования в щеки, и похлопывания одобрительные по плечу…

Слухи и шепотки ползли по Риму.

— Одна за другой оказались все три Юлии в постели у братца! А уж у них любовь меж собою, у Юлиев, и поддержка. Вот, кажется, и император не гнушается любви Лепида. А что? Тоже наследство…

— Верно, правильно. Наслышаны мы о любви Никомеда[314] с первым из цезарей. А нынешний-то цезарь и имя носит прапрадеда. И те же привычки. Нас не удивишь!

— А что, одни только Юлии, что ли, у них в крови? Марк Антоний тоже был хорош, вы что же, забыли разве? Он им Египет в наследство оставил, кровь-то отравил. Египет, это еще то наследство! У них, если помните, брат един со своими сестрами. Во всем. И в этом-то особенно. Уж эти восточные нравы…

А Марк Эмилий Лепид, он только выше задирал подбородок к небу. Пусть говорят что угодно, лишь бы говорили. Все эти шепотки — не что иное, как признание его небывалой близости к власти. Это зависть, под которой имеется основание. Как же не гордиться?

Он принял участие в заговоре против Калигулы. А что? Оставалось немного, один шаг только. Особой ответственности не предполагалось. Агриппина и Ливилла стояли во главе, они всем заправляли. В случае неудачи сами ответят, император привязан к сестрам, он их любит. Больно не накажет…

Он согласился принять власть в случае удачи. А почему бы и нет? Быть мужем одной или другой, скорее старшей, та быстрее добежит…

Словно он уже не был им мужем! К постели приложится столько приятных обстоятельств! Рим склонится перед ним! А всего-то надо сказать: «я согласен!». Агриппина, конечно, не лучший выбор. Но, став ее мужем, приняв Рим в качестве довеска, он найдет способ укротить женщину. Хотя бы на время, необходимое для рождения ребенка. Его, Марка Эмилия Лепида, ребенка, а не ублюдка безвестного!

Цели Агриппины были ясны не менее. Выйти замуж за Лепида. Привести к власти сына, малолетнего Луция Домиция Агенобарба. Быть при них истинной властительницей, ведь мальчик еще ни на что не способен. И не будет способен никогда, к чему это? Она найдет ему нужных учителей. Она сумеет держать и Лепида вдали от власти. Мужчина нужен ей в постели, это верно, все остальное она сумеет сама! Однако, в сознании римлян власть неотделима от мужского, сакрального. Что же, мужчина у них будет. Она позаботится об этом. Ей хватит ума, и воли тоже хватит, чтоб держать в руках и ребенка, и красивого глупого самца.

Она торопилась. Калигула оказался не бесплоден, как она надеялась, и женщина уже носила его ребенка под сердцем. Как, какими узами привязала его к себе Милония Цезония[315]? Она не была молода, не была красива. Родила прежнему мужу своему трех дочерей. Женщина, трижды рожавшая, упругим животом или грудью похвастаться не может. Агриппина предполагала, и не без причин, что брат нашел в Цезонии вторую мать. Или сестру? Их собственная мать была не слишком ему близка…